В. Строгальщиков - Слой-2

– Так что за история, Леонид Юлианович?

И Рокецкий рассказал, как родился в деревне подо Львовом, было их четыре брата; как дядю казнили бандеровцы, а отца арестовали «органы» и уже посадили, да умер Сталин, и его выпустили. Как он учился в вузе и ездил в Сургут со стройотрядом, как встретил там Галину и женился на ней, как работал и двигался по службе, и как однажды к нему пришли из КГБ и сказали, что его брат стал диссидентом.

– Такой был крепкий морячок! Демобилизовался, поступил в Киевский университет. Худощавый такой, красивый, с усами, казацкого такого вида, не как я...

Брата взяли за два стихотворения типа «лес рубят – щепки летят», обвиняли в «антисоветской агитации и пропаганде». Спрашивали, чьи стихи. Он отвечал: мои. Ему не верили, требовали выдать автора. Рокецкий с женой Галиной полетели в Киев: «Разрешите встретиться, мы его перевоспитаем, мы члены партии...». Им разрешили: «Если скажет – то отпустим».

– И вот его приводят. Мы ему говорим: мы знаем, Володя, что это не ты. А он: «Я не буду предателем». «Я не буду предателем...» – так он сказал. И дали ему пять лет лагерей по семидесятой статье. А тогда в Киеве под это дело многих задержали, но там папаши, кто посильнее, своих сыновей повытаскивали, а моего брата никто не смог. Отсидел от звонка до звонка. Мы знаем: его освобождением занимался Сахаров. И когда по «голосам» перечисляли фамилии диссидентов, там был и Рокецкий Владимир Юлианович.

– И каково вам было это слышать? – нейтральным голосом спросил Лузгин.

– Было так неудобно... И брата жалко. Каждый год отцу с матерью давали бумаги, билеты и отправляли в Потьму Пермской области – знаменитая колония, там брат и сидел. Просили подписать прошение о помиловании. Не подписывал: «Я ни в чем не виноват».

– А что вы?

– А я работал, строил и каждый день ходил как по струнке, потому что чувствовал – это... висит. Я ведь во всех горячих точках работал: Сургут, Надым, Нефтеюганск... Все друзья в орденах, а меня каждый раз вписывают и каждый раз вычеркивают. Даже когда председателем Сургутского горисполкома всё же назначили, и то на бюро обкома Богомякову положили на стол мое дело. Сам не видел, но говорят, хорошие тома... Геннадий Павлович сказал: «Пусть назначают: может, этот парень еще сгодится для области». Вот так...

Губернатор замолк, глядя сквозь Лузгина.

– Я все время держал внутри себя какого-то... раба, понимаешь, как будто я был человек второго сорта, какой-то скрытый враг. А я им не был. Я верил. Я очень хотел быть верным своей стране. Я проверял себя. И вдруг я словно... вздохнул, понимаешь, как будто родился по-новому. Ты не поймешь, вы так не жили, вас это не давило...

– Ну уж этого не надо, – сказал Лузгин. – Кого-кого, а журналистов партия прессовала будь здоров!

– Ну и что? Внутри-то вы были свободные, а я нет. Вот в чем разница. Поэтому, наверное, я до сих пор такой... нет, не подозрительный и даже не осторожный... За мной, наверное, и дальше смотрят, и если кто другой в это кресло сядет, придут и положат вот на этот стол... О-о, я помню. Я даже за границу рвался по путевке, чтобы проверить: если выпустят – значит, доверяют. И даже сейчас, даже сегодня – я же назначенный по указу. Завтра может быть совсем другой указ – и прощай. Вот после выборов – после выборов будет совсем, совсем другое дело.

– Вы полагаете?..

Они проговорили два часа, и когда Лузгин вышел из кабинета в приемную, на него посмотрели с опасливым неодобрением.

Коллегов сразу набросился с вопросами: ну как, ну что? Лузгин сказал: «Порядок, есть матерьял», – и передал магнитофонные кассеты для распечатки полного текста. – Сам? Я вам не мальчик, найми кого-нибудь. И отпечатайте нормально, хорошим шрифтом, чтоб я глаз не ломал. Будет расшифровка – я вам за день конфетку сделаю на целую газетную страницу.

– Про брата спрашивал?

– Спрашивал. Гвоздевой матерьял, но смотря как подать.

– Вот ты и смотри, – сказал Коллегов.

– Сколько? – спросил Лузгин. Мишка ответил.

– С вами не разбогатеешь.

По дороге домой торопился, скоро встреча с Толиком, мысленно перематывал ленту разговора, ставил себе вешки для будущего монтажа сюжета. Запомнилась фраза губернатора, когда Лузгин расспрашивал его о местной и московской нефтяной мафии. «На буровой мафии нет», – сказал Рокецкий. Хорошая фраза, надо ударно использовать.

У подъезда на скамеечке под бетонным козырьком сидели двое, курили в затишке. Он уже проходил мимо, когда один из сидевших встал и спросил вежливо: