В. Строгальщиков - Слой-2

– Мишаня, – сказал Лузгин, – я бы рад, но я не в форме. Я свою морду в зеркале еще не видел, но представляю...

– Не надо в камеру, – остановил его Коллегов. – Просто побеседуйте под диктофон, потом расшифруем и сделаем большое интервью для «Тюменской правды».

– Вот пусть Горбачев и делает. Или Снисаренко: он же у Роки в советниках ходит или нет?

– Я же говорю: Юлианыч сам назвал тебя.

– С чего бы это?

– Ну слушай, Вовян, не кокетничай, ладно? Мы заплатим. Немного, но заплатим.

– Уж вы заплатите...

– Старик, Роки – не Окроха, но что-нибудь найдем.

Лузгина вербовали и в ту, другую команду, обещали совсем уже запредельные заработки, но он, пообщавшись за рюмкой с тамошними знакомыми ребятами, сказал им: нет, братцы, вы не движение «Тюмень – сколько там», вы движение «Талибан»!

– Когда надо? – спросил Лузгин.

– Договорено на десять, но приходи пораньше, потолкуем.

– Попробую, – сказал Лузгин.

– Так не пойдет, – сказал в трубке Коллегов. – Говори точно: да или нет.

– Парле ву франсе? Канэчно хачу!

– Пошел ты в задницу, – сказал Мишка. – Дуй в умывальник, старая развалина. Мы в триста четырнадцатой, на третьем этаже направо.

– Знаю, – сказал Лузгин. – Исчезни.

«Да, с такой рожей только в кадр...».

Мусоля щеки пенкой для бритья – никак не мог научиться делать это пальцами, а помазок и вовсе не годился для пенки, – Лузгин тужился вспомнить, как он попал домой вчера вечером. Или ночью? Кошмар... Пришли с Барановым в институт, быстро выпили с тремя солидными похмельными стариками бутылку водки и еще бутылку, съели чертовы манты, сбегали за новой водкой и выпили ее под семгу – не понравилась, безвкусная, нельма забористей, потом Баранов побежал снова, благо все рядом и открыто всегда, а Лузгин стал жарить вырезку на старой сухой сковородке, утверждая, что тефальская технология не требует жиров; всё пережег и завонял дымом, снизу приходили вахтеры и ругались, и узнали Лузгина, он приглашал их к столу, старики и вернувшийся Баранов возражали сдержанно, но Лузгин настоял, дурак; травил байки и хвастался, написал вахтеру на ладони свой автограф жирным барановским фломастером; потом старики и вахтеры исчезли, просто исчезли – были и нет, – исчезли и деньги, Лузгин звонил жившему неподалеку кинооператору Вовке Крицкому, тот занял где-то тридцать тысяч и принес два дешевых местных «пузыря», его не пускали вахтеры; Лузгин бегал по лестнице вниз, Крицкий передал водку в пакете, сам отказался и ушел, но пришел наверх вахтер, что пил и ругался больше других, и грозил сдать Крицкого в кутузку; сожрали всю закусь, даже горелое мясо; Лузгин наудачу полез в пакет и нашел там под видеокассетой кусок сыра, объяснял Баранову и вахтеру, как его правильно кушать, потом принялся рассказывать в лицах сюжет фильма «Леон», который уже видел и купил для коллекции. «Леоном» всё и заканчивалось – далее не помнил ничего.

«Вино!» – сказал полувслух Лузгин, сбривая пену с подбородка. Он, кажется, покупал вино в киоске – красное, к мясу, видел сцену отчетливо, а вот купил или нет – это смылось. «Какая разница?..».

Он прятался в ванной, пока не щелкнул со стуком дверной замок: жена ушла на работу, разборки переносятся на вечер. В душе и в организме было муторно, однако терпимо – он чувствовал себя гораздо лучше, чем полгода еще назад после такой загульной пьянки: сказались добром продолжительное непитие, режим питания и тренажер у телевизора. И было еще одно чувство, удивившее и обрадовавшее Лузгина: нет, не раскаяние и не жалость к себе, не зароки и муки похмелья, хоть и был с бодуна, что лукавить. Было новое: сожаление об утраченной легкости – в мыслях, движениях, желаниях. Нет, надо было вчера так напиться, чтобы сегодня понять простую, незаметную прелесть трезвости.

Было почти девять. Лузгин оделся поприличнее, но без парада, сунул в рот пару мятных зернышек «тик-так» и пошел в администрацию.

В бывшем здании обкома всё так же скрипели старые паркетные полы, только на стенах коридоров и холлов прибавилось картин и скульптур местных авторов. На одной из картин казаки шли к татарскому хану то ли с челобитной, то ли с ультиматумом. «Делегация Рокецкого прибывает к Неёлову», – дал ей быструю подпись Лузгин и подумал: «Продам Коллегову – хорошая хохма».

Дверь в триста четырнадцатую была открыта. В приемной говорила по телефону смуглая глазастая девица с не секретарской улыбкой – молодая, новая, еще не научилась официально делать губками. В самом Мишкином кабинете было с утра накурено и пахло хорошим кофе. Коллегов в свитере, худой и бородатый, скалил зубы над какой-то бумажкой; рядом стоял известный Лузгину как хороший социолог длиннолицый и очкастый и вообще весьма неглупый человек Лев Дубинин – в костюме-тройке, с дымящей сигаретой в отнесенных пальцах. С традиционно серьезным выражением на университетском своем лице Дубинин как раз говорил Коллегову: «Это полное говно!» – «А что ты хотел? – отвечал Коллегов. – Гэ оно и есть гэ». Лузгин подошел и заглянул Дубинину через плечо, прочел у нижней кромки печатной бумаги фамилию подлизно-скандальной журналистки-редакторши, потом пробежал глазами бумагу снизу вверх.