Майкл Чабон - Лунный свет

– Дурацкая голова на дурацкой палке, – сказала мама. Ее ресницы были мокрые от слез, щеки пылали гневом. Сопли размазались по подушке. – Как будто я маленькая. Как будто я хотела показаться ребятам с такой глупостью.

– Понимаю. – Дед стоял рядом с кроватью и смотрел на маму. – Извини.

– Ты и твоя дурацкая идея!

– Хватит.

– Я прекрасно жила без лошади!

– Хватит .

Дед редко повышал на маму голос, да в этом почти и не было нужды. Словно пытаясь загладить непредсказуемые вспышки своей матери, мама, сознательно или инстинктивно, выросла самым покладистым ребенком в Балтиморе. Сейчас она перестала орать на деда и замолчала, уткнувшись лицом в сгиб локтя.

– Что случилось? – спросил дед. – Где твоя мать?

– Не знаю. – Теперь голос у бедняжки звучал устало. – Когда я пришла домой, ее не было. И ее сумочки тоже. Играла пластинка. Я сделала уроки. Прибралась в комнате. Слышала, как ты пришел. Мне хотелось посмотреть, что она сделала. Я пошла туда.

– И?..

Мама сжала губы. Подбородок дрожал. Она тряхнула головой, потом зарылась лицом в подушку. Дед понял, что ничего больше она не скажет.

Он минуту стоял, глядя на дочь и думая, что хуже: сумасшедшая мать или отец, настолько сумасшедший, что любит такую женщину. Ему хотелось погладить мою маму по голове или похлопать по плечу, но он сердился на нее за недавний упрек. Его руки висели как бесполезные орудия. Он знал, что вел себя эгоистично и нечестно с девочкой, которая виновата лишь в том, что ему поверила.

– Я разберусь, – сказал он маминому затылку и тут же рассердился на себя за бесполезные слова.

Бабушкины владения располагались на бывшей веранде. Это было маленькое помещение с низким потолком; окна с частым переплетом шли сплошной полосой вдоль трех стен. Бабушка сумела втиснуть туда швейную машинку, маленький стол, торшер и портновский манекен [22] Весной и осенью, когда из Парижа прибывали новейшие модели прет-а-порте, бабушка ходила в магазин Хуцлера с блокнотом в обложке из мраморной бумаги и украдкой срисовывала фасоны, чтобы потом сшить себе такие же. . Слева от входа дед соорудил полки для ее мелочей, ниток, пуговиц и книжек в мягкой обложке, по большей части французских. На стене справа от двери, над стальным канцелярским столом, висела пробковая доска с открытками и вырезками из журналов. Ни мама, ни дед не смогли мне рассказать, какие там были картины и каких художников (кроме Ван Гога и тигра Делакруа), но мама запомнила открытки и вырезки как «страшненькие», а дед – как «типичные»: натюрморты с мясом, уличные автоматы-«оракулы», семья музыкантов-лилипутов, выживших в Освенциме. Как-то в прошлом июне бабушка нашла на дереве во дворе умирающую сатурнию луну. Теперь бабочка тоже была приколота рядом с открытками; ее переливчатые зеленые крылышки выцвели до цвета долларовой купюры.

Относительный порядок в бабушкиной «студии» был довольно точным показателем состояния ее рассудка. Имелись и другие: приветствовала ли она деда по имени, когда он входил в дом, кричала ли «пока», когда уходила сама. На середине она цикла или за неделю до начала месячных. Если она приносила ему кофе в постель, это был хороший знак. Если она считала, что ее ценят. Если в вазах стояли свежие цветы: хороший знак. Пустые вазы были плохим знаком, засохшие цветы – очень плохим. Если она касалась пальцами дедовой шеи, как будто впервые его заметила, – это мог быть хороший знак. Если был не февраль. Если она не доставала гадальные карты и не раскладывала их часами. Если она не замирала в пещерных зевах католических церквей, а проходила мимо. Если не перечитывала в сотый раз письма Винсента к Тео или «Цветочки» святого Франциска. Если было не воскресенье; воскресений он боялся больше всего.

Лето пятьдесят второго состояло из одних воскресений: вялые дни, бессонные ночи. Кошмары, которые бабушка не рассказывала утром, а заглатывала целиком, как шпион – ампулу с цианидом. Груды журналов в швейной, до которых у нее не доходили руки, пакеты с вишней и виноградом, которые она забывала съесть, так что они гнили, наполняя дом запахом брожения. Она завесила дверной проем шалью и часами не выходила из комнаты. На все вопросы бабушка с ноткой черного юмора отвечала, что прячется, но не говорила от кого, да и не похоже было, что она и впрямь шутит.

Она приносила из библиотеки Пратта всегдашний набор чудны́х записей: индонезийцы, лупящие по местным водопроводным трубам молотками, заунывная гармоника Гурджиева {81} 81 …заунывная гармоника Гурджиева … – Георгий Иванович Гурджиев (1866–1949) – русский философ-мистик греко-армянского происхождения. Важной частью его учения были сакральные танцы и музыка; часть музыкальных сочинений Гурджиева написана совместно с композитором Гартманом, часть он исполнял сам на гармонике. , чертовы волынки – и раз за разом крутила их на портативном проигрывателе. Почти не ела и совсем не готовила. Когда она все-таки выбиралась из-за шали и выходила на улицу, то становилась магнитом для уличных проповедников. Пакеты с гниющими ягодами сменились экземплярами «Сторожевой башни» {82} 82 …сменились экземплярами «Сторожевой башни»… – «Сторожевая башня возвещает Царство Иеговы» – журнал, издаваемый и распространяемый «свидетелями Иеговы». и «Теософа», а также брошюрами о переселении душ и животном магнетизме. В конце августа бабушка заклеила окна швейной квадратами черной бумаги, чтобы за ней не подглядывало призрачное ржущее существо, про которое дед знал тогда очень мало, а понимал и того меньше.