Майкл Чабон - Лунный свет

Я принес гадальные карты и сел напротив бабушки за стол. Она сосредоточилась на колоде, как будто там что-то редкое и важное. Наши взгляды встретились. Бабушка пересыпала карты из руки в руку. На колоду была надета широкая резинка, которую бабушка растягивала, отпускала, снова растягивала. Потом она красивым движением раскрыла карты веером. Положила колоду передо мной. Я подснял. Подснял еще раз. Потянулся взять верхнюю карту.

Бабушка резко накрыла мою ладонь своей. Ее обручальное кольцо ударило меня по пальцам, и я вскрикнул.

– Нет, – сказала она. – Не важно.

Я поднял глаза. Мне было больно и обидно. По бабушкиным щекам текли слезы. Я никогда не видел ее плачущей, и почему-то это зрелище мне не понравилось.

– У тебя мигрень?

Бабушка мотнула головой. Она раскрыла руки. Я с огромной неохотой встал и шагнул к ней. Она схватила меня и притянула к себе. Бабушкины объятия были неотвратимыми и безличными. Как подводное течение или удар о бетонную стену. Приторный аромат «Шанель» был невыносим, как полный рот меда.

– Ты меня душишь! – воскликнул я.

– Ой! – Бабушка разжала руки. – Извини!

Она улыбалась. От ее улыбки и вспыхнувших щек у меня возникло чувство, будто я сделал что-то непростительное. Она снова взялась за шею сзади.

– Наверное, у меня и впрямь начинается мигрень, мышонок. Пойду-ка я лягу. Дедушка после работы навестит маму в больнице. Когда он вернется, я встану и приготовлю нам ужин. Хорошо?

Она ушла, а я остался сидеть, мучимый раскаянием, совершенно несоразмерным преступлению, ведь я всего лишь в сотый раз вырвался из ее неволящих рук. И почему только я сразу не догадался, что она плачет из-за того плохого, что происходит или произошло с мамой! Может, потерпи я ее объятия минуту или две, она бы мне объяснила, в чем дело.

Я решил сделать чай и отнести ей вместе с мокрым полотенцем для лба. Сяду на краешек кровати, подожду, когда бабушке станет лучше, и, может, тогда она мне все расскажет.

Дожидаясь, когда закипит чайник, я подошел к столу и перевернул верхнюю карту. Это была Дама, в длинном платье и охотничьем жакете, у каменной скамьи в саду. Я перевернул вторую: Гроб на цветочной клумбе, украшенный затейливым крестом.

Бабушка объяснила мне, что, когда предсказываешь судьбу, Гроб вовсе не обязательно означает смерть. Он может означает завершение чего-нибудь или даже начало. В наших посиделках Гроб открывался дважды. Один раз бабушка превратила его в лодочку, на которой бабушка Моисея плыла по Нилу за его корзиной, потому что не хотела терять внука из виду . Другой раз он стал железным ящиком, в котором несчастного фокусника по имени Парри Пудини бросили в реку Гудзон, а он не сумел выбраться.

И все равно у меня на душе стало очень нехорошо.

Я отодвинул стул и встал. Уставился на колоду, зная, что теперь надо перевернуть третью карту. Надо перевернуть третью карту, шептал хриплый голос в голове, потому что первая была Дама, вторая Гроб, и если я не переверну третью, то будет правдой, точно-точно и навсегда, что мама умерла [45] Я по-прежнему слышу этот хриплый голос; я слышу целую шляпную коробку голосов. Они возникают из щелочки в моем мозгу: мрачные шепотки, возгласы, нелогичные упреки вторгаются в мои мысли почти всякий раз, как я один в тихой комнате занимаюсь делом, требующим определенной сосредоточенности, – рисую, готовлю, паяю схему, собираю игрушку. Когда я пишу, я не слышу голосов из шляпной коробки, слышу какой-то другой. .

Не знаю, как долго я стоял, собираясь с духом, чтобы перевернуть карту. Чайник шипел на плите. Электричество в настенных часах гудело на одной ноте – ля-диез, как объяснял мне дедушка. Капли из крана падали на форму для пирога. Я решил, что третья карта будет Букетом, потому что мама умерла, а я, хоть еще не бывал на похоронах, знал, что для них нужно много цветов. С другой стороны, настаивал шепоток (часы, чайник и капающий кран не могли его заглушить), если я не переверну карту, то убью маму. Мысли кружили в этом парадоксе, как пчела, которая как-то на моих глазах летала вокруг фонарного столба. В тщетной попытке замедлить их я стиснул виски. Потом все-таки потянулся к колоде.

Забренчали ключи на связке. Раздался дедушкин вздох:

– Кто-нибудь хочет подойти и открыть цепочку на двери?

Я впустил дедушку и его запахи: плаща, табака, пыльных металлических внутренностей пишущей машинки. Никому еще в жизни я так не радовался. Он не походил на отца умершей женщины или хотя бы женщины, которой отрезали ногу. Мне хотелось кинуться ему на шею, но я не знал, как дедушка на это отреагирует, поскольку, со своей точки зрения, он ничего не сделал, только вошел в дом. Не то чтобы он никогда меня не обнимал, но для этого требовался повод. Дедушка бросил плащ, портфель и вечернюю газету на ближайший стул. Потребовал рассказать, как прошел мой день, я рассказал. В те дни расцвета «Эм-Эр-Икс» он почти всегда бывал в отличном настроении, но в тот день выглядел чуточку невеселым. Я сказал, что у бабули болит голова и что она плакала, но я не знаю точно почему. Еще сказал, что собираюсь заварить ей чай.