Майкл Чабон - Лунный свет

– Хочу тебе показать, – сказала она.

Мама села рядом со мной. От ее мокрых волос пахло шампунем «Прелл». Это был ее неотъемлемый запах – мятно-прохладный и какой-то величавый. Вообще-то, у «Прелла» запах совершенно не мятный, но у него ментоловый цвет, и в старой телерекламе жемчужина медленно и величаво погружалась в глубины зеленого флакона «Прелл». Я так и не выяснил, как способность тормозить жемчужину связана с моющими свойствами, но в зрелище, как и в моей маме, было что-то царственное. Когда она садилась, из фотоальбома посыпались серые хлопья истлевшей бумаги.

– Это альбом твоей бабушки.

На обложке облупившимся золотом с широкими засечками было вытеснено «SOUVENIRS». Язычок из искусственной кожи просовывался под скобу, как у дневника, только без замочка. Я видел этот альбом первый раз.

– Не знаю, что он тебе нарассказывал, – заметила мама.

В ее тоне слышалось порицание то ли деду, то ли моему неуемному любопытству. Хотя, может, мне просто почудилось.

– Ничего он не рассказывает.

– Я слышала, он говорил тебе про мою маму.

– А, да.

– И как мне пришлось жить у дяди Рэя, пока дед сидел.

– Да, он говорил.

Мама тоже умела особенно поднимать брови и сделала это сейчас. Я сознался, что да, если вспомнить, дед мне чего-то немного рассказывал.

– Ну так вот, я подумала, тебе интересно будет посмотреть. Это одна из двух вещей, которую мама привезла с собой.

– А вторая какая?

– Я.

– Ах да, конечно.

– Я забрала его с собой в Балтимор. Когда поехала к дяде Рэю. Нашла на чердаке перед самым переездом.

– В смысле, в Хо-Хо-Кусе?

– Мы освобождали дом. Твоя бабушка уже была в больнице. Я нашла альбом и вроде как прикарманила. Не знаю почему. Я его тогда увидела в первый раз. – Мама погладила облупившееся золотое тиснение. – Souvenirs – это по-французски «воспоминания». – Отпила глоток виски. Глаза у нее расширились. – О-ой.

– Не волнуйся, пожалуйста.

– Ладно. Хорошо, – сказала мама, но альбом так и не открыла.

– Может, в другой раз?

– Нет, все нормально. Просто я уже давно… уже давно его не доставала. – Она отпила еще большой глоток. На этот раз, видимо, виски пошел лучше. – Самое смешное, что у нее и снимков-то почти не было. В смысле, для альбома. Всего четыре. Только первая страница.

Я попытался вообразить, что от всей фотолетописи моей жизни до сегодняшнего дня – то есть примерно до того возраста, когда бабушка приехала в Штаты, – осталось всего четыре снимка. Может, это были бы фотографии, которые я выбрал сам: особо любимые или запечатлевшие самые дорогие моменты. А может, случайные: портрет моих прыщей и брекетов, смазанное смеющееся лицо отца, который не вовремя отвернулся от фотографа. Я понимал, что в любом случае дорожил бы ими, но, если бы вытерпел столько горя, сколько моя бабушка, не факт, что мог бы на них взглянуть.

– Сперва я не понимала, если у тебя только четыре фотографии, зачем покупать альбом? Потом решила: наверное, она собиралась вставлять туда уже американские снимки. А потом забыла. Или купила другой альбом. Не знаю. У нас много других альбомов, ты их видел.

– Конечно.

– Поэтому я решила его забрать. Самой заполнить остальные страницы.

– Они были пустые, когда ты взяла альбом?

Мама кивнула и выдохнула. Ее долгий вздох закрутил пылинки в луче лампы орнаментальными завитками.

– Давай пропустим эту страницу, если тебе тяжело на нее смотреть.

– Нет.

Она расстегнула застежку и открыла старый альбом на первой пустой странице. Он был из тех, в которых фотографии крепятся самоклеящимися уголками, вроде черного потолочного плинтуса. На странице было шестнадцать таких аккуратных уголков. Четыре бежевых прямоугольника с выемками на уголках, для подписей. Сами подписи – чернильной ручкой, европейским почерком, который я помнил по деньрожденным открыткам с приложенным к ним чеком на двадцать пять долларов. Mère, vingt ans. Père. Toi. Toi et moi {107} 107 Mère, vingt ans. Père. Toi. Toi et moi. – Мама, двадцать лет. Папа. Ты. Ты и я (фр.) . . Над подписями, в пространстве, ограниченном уголками, не было ничего, кроме черной бумаги. Фотографии отсутствовали.

– Что такое? – спросила мама у фотоальбома. Подняла его с колен и зачем-то заглянула вниз. Положила обратно. – Ой, нет.

Она принялась листать страницы, и перед нами замелькал мир, в котором кончилось ее детство, разбитый на сетку черно-белых квадратов, снятых, без всякого сомнения, детским «кодаком». Мама листала все быстрее и быстрее, дыша ноздрями, как будто силилась сдержать злость или худшие страхи. Я видел ряд мотельных кабинок, мотельный бассейн в форме наконечника стрелы, вывеску мотеля с неоновым буревестником. Пляж в отлив, пляжные зонты. Мама с голым по пояс спасателем. Мама в широкой юбке нервно протягивает хот-дог медведю на цепи. Пижонистый дядя Рэй в двубортном костюме, рубашке с расстегнутым воротом и в шейном платке. Мама в шортах и топике позирует рядом с деревянным индейцем у входа в табачную лавку. Мама за рулем припаркованного кабриолета «альфа-ромео», слишком юная, чтобы водить сама. Еще один отпечаток снимка, который дед привез из Флориды, того, где мама с луком сидит на лошади без седла. Жокей с лоснящейся породистой лошадью щурится на человека в шляпе с узкими полями. Еще лошади, препятствия, ипподромные арены. Пухленькая дамочка со жгучими, даже злыми глазами; на одних снимках она и дядя Рэй, на других – она и мама. Мама и дядя Рэй с разными ярко накрашенными женщинами. Мама и дядя Рэй у входа в бильярдную. Мама на фоне мемориала Линкольна, на фоне ворот ипподрома в Пимлико, на фоне какого-то старинного бревенчатого форта. Мама верхом на пушке, как киплинговский Ким.