Елена Иваницкая - Делай, что хочешь

– Алкоголизма? То есть с других мест его сгоняли из-за этого?

– Ты не думай, он сейчас не пьет. Ну, почти. А я-то на что? Помогу. Когда удержу, когда похмелю. Ну, болен человек.

– А как людям понравится, что вы ему оставите дом? К нему, похоже, плохо относятся?

– Тяжелый ты вопрос задаешь. Плохо-то плохо. В ополчение долго не брали. Сейчас-то взяли. Он в лазутчиках.

– Как, с хромотой?

– Ну и что? Ты с ним наперегонки бегал? Побежишь, так я на него поставлю… Косятся на него до сих пор. Чужой, говорят. Да еще болезнь такая проклятая, да еще темный. И вообще странный. А люди тоже не всегда правы. Он хороший. Меня на ноги поднял. Ты вот думаешь, я совсем старый. А не совсем! Это со мной после событий. Ранен был. Я воевал!

Он оттянул ворот и показал, как от страшной дряблой шеи уходит вниз под рубашку жестокий шрам.

– Когда старуху свою похоронил, один-одинешенек остался, только помирать. Плохо мне было. Работать не мог. Ну, взял жильца. Его никто пускать не хотел, а мне все равно было. Видишь – оклемался, скриплю. Ноги еще носят, руки работают. Он за мной ухаживал, выходил меня.

– Это важно. Расскажите.

Слушая, достал из шкафа картонную папку, листы бумаги, начал записывать за стариком. Он замолчал, глядя с каким-то детским вниманием.

– Так берешься? Поможешь?

– Конечно, вы же за этим пришли. Но дело у вас непростое. Нельзя завещать все имущество постороннему человеку, когда есть прямой наследник.

– Это как это? Завещать нельзя?

– Все объясню, а сейчас… – Не зная, как его назвать, воспользовался этим смешным обращением: – Дедушка Юлий, как ваша фамилия?

Регистрируя дело, постарался растолковать ему принципы наследственного права, основанного на приоритете семьи и ограничении индивидуального произвола наследодателя. Он затосковал. Так что ж, ничего не выйдет? А бывает так, что кому хочу, тому и завещаю?

Ответил, что в других странах бывает. Он заволновался: разве так не справедливее? Подбирая понятные слова, прочел целую лекцию о противоречивой сути наследования. Он вдруг просветлел.

– А ты тоже умный! Придумаешь что-нибудь! Ну, говори, советуй, спрашивай.

– Когда вы последний раз видели сына? Где он и чем занимается? Вы в переписке? Он вас поддерживает – деньгами или как-то иначе? Он был на похоронах матери? У него есть свои дети? Расскажите, я помечу что нужно.

Он пошарил по столу руками, свесил голову. И вдруг растянул рот, сморщил щеки и посмотрел этим ужасным беспомощно детским взглядом.

– Так тебе жизнь мою рассказать? – Помолчал, утер глаза. – Я расскажу. Ведь была жизнь. А иногда кажется, что не было. А ты разве не нальешь? Я ж вижу.

Только тут и я увидел. На окне, выходящем в сад, стоял шоколадно-блестящий кувшин с непонятной фигуркой на крышке. То ли зверь, то ли птица. И шесть керамических стопок. Налил старику. Подумав, и себе тоже.

– Вот люблю выпить, и все ведь хорошо. А с ним такая беда. И себя виноватым чувствую. Сам сколько раз предлагал посидеть вместе за стаканчиком. А не надо было. Ему нельзя. Ты о нем всякое услышишь.

– Уже слышал. И видел. Вполне хватило.

– Ты с налету не суди. Это болезнь. Вчера его бумагомарака сбил. Да и что было? Он же не буянил. Ничего ж не было. Он никогда не буянит, ты не думай. – Повздыхал, допил, снова протянул стакан. – Ты не поверишь, я тоже в столице родился. Мальцом море видел. Хорошо помню. А потом даже не знаю. Диктатура была. Родителей сослали. Значит, и меня тоже. Родители померли, сиротой остался, к фабрике прикрепили. В армию не взяли: туберкулез. Как-то аж сюда докатился. И такие чудеса – выздоровел. Воду пил целебную. Никуда больше не уезжал. Женился. Любил покойницу. Старуха у меня добрая была, молодая, красивая. Да и я ничего себе. Двое деток, сынок и дочка. А потом холера. Холера тут была, мор. Такая беда, померла девочка. Покойница все глаза выплакала. Сынок остался. Надышаться не могли. Но скоро подрос, и как подменили. Не любил он нас. Не хочу, говорит, с вами жить. Матросом, говорит, хочу. Мы с покойницей отговаривали. Хорошо ведь здесь. Нет, сбежал из дома. Деньги прихватил. Подсмотрел, где у покойницы тайничок. Да это ладно, сами бы дали, если так невтерпеж… Четыре года ни слуху, ни духу. Думали, в живых нет. А потом письмо. Ведь поступил матросом. Плавал. Может, оттого это, что я на море родился? Ты как думаешь?

Ответил, что очень вероятно. И спросил:

– Где же он сейчас? Сколько ему лет?

Старик молча жевал губами и тряс головой. Ужас, он не мог вспомнить, сколько лет сыну. Наконец, прошептал: «Лет сорок».