Галина Щекина - Тонкая Граня

После пилотажа показ новых моделей Микояна, Лавочкина, Яковлева, многомоторных Туполева. Такой страной можно гордиться! Она даже забыла, что видит все не наяву, а из кинозала старенького кинотеатра с оббитыми стенами, с деревянными скрипучими креслами.

Ударил в глаза дрожащий свет, повалили в двери опоздавшие. Журнал закончился и впереди был еще фильм, ради которого они оказались здесь. А Граня уже вскочила, чтобы уйти.

– Сиди, еще не все, – удержал Егор. – Теперь пойдет кино настоящее.

Она молчала, не в силах объяснить, что самое главное и самое потрясающее уже кончилось. Ее неслучившаяся мечта внезапно напомнила о себе, ее жизнь, небо, которое промелькнуло теперь перед ней и навсегда ушло в прошлое. Какой смысл что-то еще смотреть? Нет смысла жить, а он…

– Что ты? – заморгал ее спутник, часто моргать в замешательстве – такая привычка была.

– Не могу, – давилась словами она, – я всю жизнь… Мечтала. Я же могла с ними летать…

– Понял, – вздохнул и взял ее за руку. – Сиди. Тебя отпусти – ты убежишь и будешь хныкать весь вечер.

Она молчала, низко опустив голову. Это она-то хныкать? Да она под пытками…

– Держись, – сказал он, – Это ж не смерть. Надо потерпеть. Надо отвлечься. Сам знаю, больно – хотел быть танкистом и… сорвалось. Я – такой же…

Пухлые губы его запеклись от ветра, чуб яро топорщился, щеки впали, ямка то продавливалась на упрямом подбородке, то исчезала. Мимо них проталкивались опоздавшие зрители. Приходилось вставать и пропускать. Не до тонкостей.

– Бери себя в руки, понимаешь?

Но он же видел, что она ничего не понимает. И боялся он всегда этих тонких девиц, чуть что, сразу пальцы ломают, лицо в пятнах и вообще, черт знает, что они могут выкинуть! Он и в деревне дичился девок, и в городе узнал таких, что можно схватить и тащить в кусты, даже не пикнут. А здесь нате. Егор хотел ей сказать, что как раз здесь-то и будет кино, где есть настоящая жизнь! Соберись! А то стыдно перед людьми.

Граня взяла себя в руки. Она сидела в платке, в своей потрепанной плюшевой жакетке, такая бледная, гордая, честная и покорно соглашалась терпеть чужое. Черные глаза затуманились, круглые высокие брови застыли скорбными арками. Она сжала свой маленький в две ягоды рот, и рот стал едва заметной черточкой.

Кино оказалось про Мичурина. Картину снял Довженко, а музыку сочинил Шостакович. Это были громкие имена, но для Грани и Егора они ничего не значили. Эти дети приехали из глухой провинции, для них, полуголодных, неотогретых, без валенок и шапок, даже поход в кино был событием. До того шли они по узким траншеям жизни, а тут вдруг выплыли на простор ее.

Удивительно, что с самого начала на экране поплыли картины русской природы, волнистые поля, берега широких рук, шумящие деревья. Это была земля – то, чему они посвятят свою жизнь. И нисколько она не хуже неба, наоборот, казалось, что она добрее, ближе и только их она ждет.

Обоим было ясно, что Мичурина не понимают, губят, топчут в грязь его работу. Для обоих стал ударом отказ ученого ехать в Америку. Почему нет? Его оценили, дали возможность работать, как он хочет, а главное – его избавили от унижения: не надо больше побираться, просить то одного, то другого…

И все же оба неистово радовались, что он отказался от богатства ради нищеты на Родине. Такое воспитание. Только жена на заднем плане, ее слабый протестующий возглас больно ужалил Гранино сердце.

Когда Мичурин выводил из желтых лилий лиловые с четырьмя новыми признаками, это, конечно, было эффектно, это поражало. Ну как всякий трюк, показанный фокусником. Но сильней всего била в сердце история с саженцами, перенесенными на плохую землю. Странный, рискованный эксперимент. Это казалось совсем бессмысленным гублением биоматериала, но риск-то оправдался!

А Маша! Жена великого садовника, его тень. Егорка покосился на Граню, как бы спрашивая, сможет ли она быть такою же? Но вот, когда пошли кадры болезни Маши, она умирала рядом с ним, читающим ей очередную статью, захолонуло сердце. Значит что, наука важней живого человека? Тут уж Граня с искаженным лицом обернулась к Егору: это так будет? Ото ж он даже голову тут опустил. А на фоне революции и расцветающих садов будущего каждому привиделась своя картинка.

Егору – как он воду на старой кобыле везет. Жара страшенная, хочется есть, а до поля еще ой как далеко. Вся деревня на сенокосе, пацану нужно торопиться, а так бы рухнул в свежий стог спать, но нельзя. И когда он привозит полную бочку, со всего поля устланного скошенной травою, тянутся обессиленные работники – бабы, в основном, подростки. И кто-то сует ему плошку с медом и соленый огурец. И какое же счастье для голодного парнишки, сладко-соленое…