Андрей Рубанов - Патриот

– Иди, – разрешил полицейский. – Вон туда иди. В мою машину. Оформим тебя – и пойдёшь куда хочешь.

Пока оформляли – выяснилось, что на автомобиль наложен арест, по иску некоего гражданина Солодюка, то есть – снимать технику с учёта нарушитель не имел права; как ему удалось это сделать – пояснить не смог, от медицинского освидетельствования наотрез отказался, подписал все протоколы не читая и был отпущен с богом; без машины, разумеется.

Машина – всё, ушла с концами. Жалко, хорошая была, очень быстрая. Двенадцать цилиндров. Но чёрт с нею. Ещё не хватало скорбеть по цилиндрам.

Её теперь опечатают, поставят на штрафную стоянку и продадут, а вырученные деньги отойдут гражданину Солодюку, тоже – бывшему другу, а теперь наоборот.

Нарушитель даже не стал дожидаться эвакуатора.

Лейтенант предупредил: придёт повестка, органы должны разобраться, каким образом владелец двенадцати цилиндров сумел обмануть закон и снял с государственного учёта арестованное имущество. Возможно, имел место факт коррупции?

По счастью, он не доехал до цели едва квартал. И добрёл пешком, без особых приключений, только споткнулся несколько раз, а когда спотыкался – шипел поганым матом, и тут же смеялся над собой, про себя, обмотанный пеленой , как простынёй.

Вошёл, стараясь не шуметь.

Она установила правило: приходи без звонка, хоть в три часа ночи, но, если приходишь, не шуми, я могу работать, я сосредоточена.

Судя по голосам и звону посуды, она не работала. Принимала гостей.

Впрочем, гостей она принимала тоже сосредоточенно.

Сочилась ещё музыка, что-то из Боуи; он прислушался, узнал «China Girl», ухмыльнулся. С музыкой здесь дружили. «Богема, – снисходительно подумал бывший банкир. – Мотыльки, невинные порхающие эльфы. Надо было оставаться музыкантом, гитаристом: отрастил бы седые патлы, канал бы под ветерана блюза, нанизал бы на пальцы серебряные перстни с черепами, – и сейчас сидел бы с ними, авторитетно помалкивал, они бы держали меня за своего, подливали бы холодного пива и называли “бро”».

По коридору и кухне гулял сквозняк: хозяйка дома держала окна открытыми, боролась с запахом масляных красок и растворителей.

Доносились юные, чистые голоса. Молодые живописцы что-то праздновали: может быть, совместную выставку, или покупку меценатом гениального полотна, или – ничего не праздновали, кроме удачно завершившегося старого дня и ещё более удачно начавшейся новой ночи.

Хозяйку дома звали Гера Ворошилова, и это не артистический псевдоним, а настоящие имя и фамилия. Впрочем, кто знает, за три месяца не представилось случая заглянуть в её паспорт. Да и желания не было. Когда любишь всерьёз – доверяешь тоже всерьёз.

Это её квартира. Она же – рабочая территория: здесь она пишет свои полотна, с полудня до вечера – при естественном свете, а затем ещё ночью – под лампами; ей хочется понять, как одно отличается от другого.

Когда она не работает – она спит, по четырнадцать часов; важнейшая часть её жизни протекает во сне, там происходят разнообразные события, оттуда поступают идеи.

Однажды она увидела во сне взрослого лохматого мужчину, костлявого, неулыбчивого, длинноносого, похожего на персонажа офортов Гойи, потустороннего, несомого чёрно-белыми вихрями низменных страстей, – а на следующий день встретила его во плоти, в гостях у подруги.

Знаев хорошо запомнил: миниатюрная, коротко стриженная девушка в цветастой макси-юбке посмотрела на него пристально – слишком пристально, едва не с изумлением; переменилась в лице и опустила глаза.

Лохматый мужчина, владелец супермаркета, искал дизайнера, способного создать красивую и простую ватную куртку, в просторечии – телогрейку, не отклоняясь при этом от классической формы. Лохматый сверкал глазами, показывал свои дилетантские эскизы, какие-то логотипы, товарные знаки, – безусловно, он был страстно заинтересован в создании телогрейки своей мечты; он размахивал руками, он показывал, на каком расстоянии от горла должна находиться первая пуговица, он яростно оспаривал накладные карманы и хлястик; художница Гера Ворошилова была заинтригована; от подруги они ушли вместе.

Позже Знаев не поленился изучить упомянутые офорты Франсиско Гойи. «Los caprichos» значило «капризы, прихоти, фантазии». Гравюры средневекового испанца изображали людей-чудовищ, ведьм и ведьмаков, кривых, горбатых, гадливо оскаленных.

Он спросил подругу, почему она воспринимает его как монстра.