Андрей Рубанов - Патриот

Ты снова молчишь.

Признавшись, Паша Солодюк вдруг делается смелей, значительней. Спина распрямляется. Высказанная правда делает красивыми даже самых уродливых людей.

– Зачем тебе это надо? – интересуется он.

– Для самооценки. Всегда лучше точно знать, сколько стоит твоя голова.

Паша усмехается и вдруг начинает превращаться в чёрта, уши удлиняются, над тупым затылком поднимается и начинает интенсивно дымиться оранжевый хохол, из-под приподнятой верхней губы выползают кривые клыки, нижняя же губа увеличивается втрое и обретает гадкий лиловый цвет, и отвисает, глаза наливаются янтарным сиянием, на шее вылезают жилы, ноздри раздуваются, из них выползают пучки чёрных и твёрдых, как проволока, волос.

– Теперь ты знаешь, – произносит он.

Голос сухой и пустой, как будто камни падают с обрыва, ударяясь друг о друга.

– Прощай, – говоришь ты и поворачиваешься.

– Чтоб ты был в курсе, – добавляет чёрт в твою спину. – Я просил больше! Сто тысяч просил! Но они там все – бляди жадные… Три дня торговались…

Ты прощально машешь рукой татуированному мотоциклисту – тот формально кивает и тут же исчезает в глубинах «Тихого омута», а следом и чёрт, бывший товарищ Паша Солодюк, с горбом на спине и непристойно отвисшим жирным задом.

«Очевидно, он не был чёртом, когда жил у меня на кухне, – думаешь ты. – Я бы заметил. Нет, он был человеком. Наверное, некоторые черти и бесы не являются падшими ангелами или порождениями адского пламени – но исчадиями нашего, обычного, человеческого мира. То есть, многие бесы – бывшие люди».

И снова ты думаешь, что швейный муж был прав. Не хочется вспоминать девяностые. Только отдельные дни. Даже не целые дни – некоторые вечера. Когда ты давал кров, пристанище Паше Солодюку, и ещё нескольким каким-то недотёпам, приезжим провинциалам, балбесам, покорителям столицы. Ты не отказывал никому, ты сам недавно был таким же покорителем.

Они приходили и смотрели снизу вверх: ты ведь считался богатым, достигшим, снимал двухкомнатную квартиру с железной дверью, электрической плитой и телефоном с определителем номера. Тебе льстило их уважение, переходящее в подобострастие.

Этикет велел им приходить не с пустыми руками: обычно приносили бутылку водки или, реже, вина.

И у всех у них горели глаза, и все они курили одну за другой, и шумно чесали небритые скулы, и зычно хохотали, и после второго стакана спешили выбежать на балкон, чтоб с высоты тринадцатого этажа обозреть бескрайнее море жёлтых и белых огней, вожделенный большой город. Их лица пылали, их ноздри раздувались. Каждый был уверен, что именно он победит. Они кидались друг в друга всем известными поговорками: «Москва слезам не верит», «Москва бьёт с носка», «Москва была и будет под ментами».

Они думали, что знают секрет победы. Наверху оказывается не самый умный, не самый образованный, не самый талантливый, – а самый дерзкий.

А ты, хозяин дома, тоже пил, наравне с ними, и не возражал, хотя уже давно понимал, что самый дерзкий если и оказывается наверху – то ненадолго. Его быстро уничтожают самые жестокие и беспощадные: именно им принадлежат здешние блага жизни, именно они – настоящие хозяева этого города, и всех прочих больших городов планеты.

Ты стелил им на полу и предупреждал, что выходишь из дома в семь тридцать утра, и ни минутой позже, и они кивали: понимаем, сами такие, кто первый встал – того и тапочки.

В начале вечера надвинулись широкие тучи, пошёл мелкий обложной дождь, мир стал серым и как бы немного ржавым, на вкус – кислым; но Знаев не расстроился. Приятное чувство освобождения не покидало его. Подсознательно он уже уехал отсюда. Ну, или сбежал.

Расстался со всеми.

Сбросил балласт.

Отстрелил вторую ступень.

Ещё три дня назад отъезд, вроде бы уже анонсированный, казался всё-таки немножко блажью, фигурой речи, его можно было отменить в любой момент, и никто бы не удивился и не перестал уважать бывшего банкира.

Сегодня всё стало реальным, настоящим.

Реальное и настоящее нельзя отменить.

Телефон в кармане то и дело гадко сотрясался, обозначая входящий звонок.

Но уже можно было не отвечать.

Знаева нет, Знаев уехал.

Обойдётесь без меня.

Через неделю все привыкнут, через месяц начнут забывать.

Незаменимых нет, есть только взаимозаменяемые.

Придут другие ребята, родят новых сыновей, пошьют новые телогрейки, учредят новые банки, построят новые магазины. Исчезновение одного отдельно взятого парня не может остановить победного шага постиндустриальной цивилизации.