Андрей Рубанов - Патриот

И придвинул портфель.

– Всё, что там лежит, – твоё. Выгрузи и спрячь. Ёмкость – верни.

Сын щёлкнул замками, заглянул. Его глаза расширились, и весь он, сидящий на фоне собственного пианино, невозможно крутой начинающий композитор, превратился в растерянного долговязого мальчишку.

– Не понял, – пробормотал он. – Это что?

– Это, – отчеканил Знаев, – всё, что я могу для тебя сделать. Как для сына. Сразу не трать. Боюсь, другие приходы от отца будут нескоро.

Виталик тревожно моргнул несколько раз, вдруг овладел собой, выпрямил спину и сменил позу на другую, более «пацанскую»: в правую коленку упёрся локтем, на левую положил ладонь.

– Что, проблемы? – осведомился хрипло.

– Нет, – сухо ответил Знаев. – Уезжаю. Когда вернусь – не знаю. Думаю, нескоро.

– Значит, проблемы.

– Ты меня не слышал, что ли? Я сказал – выгрузи и спрячь.

Сын сунул руку в портфель.

– Сколько здесь?

– Будешь жить скромно – хватит года на три. Может, за это время станешь новым Брайаном Ино.

– Брайан Ино – крутой, – ответил Виталик. – Мне до него далеко.

И замолчал, задумался, опустив глаза. Когда снова поднял – в зрачках светился фиолетовый огонь.

– Не, отец, – сказал он. – Я не возьму. Не могу.

Знаев изумился.

– Это почему?

Виталик пожал плечами.

– Мне не надо, – ответил он, не сразу подбирая слова. – Ты и так для меня всё сделал… И мама… Никто из моих знакомых пацанов так не живёт… Я возьму, конечно, тысяч двадцать. Из одежды кой-чего докуплю. Остальное – нет… Зачем? Ты сам говорил, что всем должен. И всё продал. И дом, и квартиру. Не надо мне, отец. Спасибо.

– Дурак ты, – сказал Знаев. – Когда предлагают, надо брать.

– Не, отец, – без паузы ответил Виталик и помотал головой. – Я не буду.

И снова на несколько мгновений обратился в мальчишку, губы стали пухлыми и порозовели, взгляд сильно прояснился; у детей глаза горят много ярче, чем у взрослых.

– Бери, – повторил Знаев. – У меня всё посчитано. Эти деньги выделены специально для тебя. Так давно задумано.

Но сын помотал головой и резко встал.

– Мне не надо.

Знаев встал тоже. Подумал: сейчас, не дай бог, скажет, что спешит, пора идти, не до тебя, извини.

Но Виталик ничего не сказал, молча вышел, перешагнув через электронное пианино, оставив отца наедине с тугим портфелем.

Знаев не знал, что ему делать, и решил немедленно свалить.

В лифте он заплакал, эдак по-стариковски, две-три слезы пустил, отвернувшись в угол. Ещё и сопли потекли. «Простыл, что ли, – подумал сварливо. – Не надо было кондиционером в машине баловаться». Хорошие слёзы, счастливые. Прожигают выбритые щёки. Те, другие, слёзы боли и бешенства, имели ядовитый вкус, а эти – как вода в океане. Такие солёные, что почти сладкие. Быстро высохли. Эмбиент, значит. Студенческое кино. Надо было убедить его взять деньги. О благородных поступках потом жалеешь. Чем благородней порыв – тем сильней потом досада. Надо вернуться и убедить юнца. Всучить насильно. Надавить отцовским авторитетом.

Но не вернулся. Позволил никелированному ящику опустить себя на землю, исторгнуть во внешний мир.

А помнишь: сидели посреди прохладной дубовой рощи в просторном доме, который в несколько мгновений, при нажатии особенной кнопки, обращался в корабль? Гудел невидимый, но могучий электромотор, и, подчиняясь его непреклонности, фрагменты стеклянных стен – справа, слева, сзади – прятались одна за другую, словно карты в колоду, и вот, глядишь – вообще нет вокруг никаких стен, а только полы из длиннейших досок, пахнущие сухим деревом и немного – лаком. И потолок. А вместо стен – зелёная поляна, кривые дубовые ветви, колодцы золотого солнечного света. Помнишь, ты спросил, откуда запах, что за лак, а я ответил: так называемый «яхтный» лак, примерно таким же покрывают корабельные палубы. У тебя что, есть яхта? – спросил ты. Конечно, нет, ответил я. Это дорого и неудобно. Все дорогие игрушки быстро надоедают. И чем дороже – тем быстрей. В этом их проклятие. И мускул-кары надоедают. И мускул-байки. А лодки – особенно. Я же сухопутный человек, какой из меня мореход? А я бы хотел, сказал ты. Я бы хотел поплавать на яхте. Закрой глаза, ответил я, и плыви. А снаружи – в сотню серебряных горл пели птицы, и под ветром трещала листва на дубах. Ни с чем не спутать этот треск листьев, крепких, как младенческие ладошки.

А что не надоедает? – спросил ты.

Только самое простое, ответил я. Солнце. Лес. Океан. Большой город.

А родители? Тоже надоедают?