Ольга Боочи - Анна

В главном соборе как раз закончилась служба, более многолюдная, чем та, на которую я попала днем. Один из послушников узнал меня и указал на нестарого еще монаха выходившего в тот момент на паперть. Я улыбнулась и поблагодарила его, но он лишь хмуро кивнул в ответ и, как мне показалось, поспешил оказаться от меня как можно дальше. Это расстроило меня, и я едва нашла в себе силы справиться с паникой и вести себя разумно. Я оглянулась вокруг. Приближалась ночь, и я должна была взять себя в руки.

Странно, но в Церкви, чтобы чувствовать себя змеёй-искусительницей, даже не нужно быть красивой или откровенно одеваться. Во всяком случае, я, чтобы ни делала, никогда не могла полностью избавиться от этого глубинного чувства вины.

Монаха, кажется, привело в небольшое затруднение то, что я приехала одна, вне экскурсионной группы. И вновь я почувствовала досаду на себя за то, что зря тревожу людей. Однако же ситуация, казалось бы, разрешилась очень удачно. Завидев ковылявшую по двору старуху в зелёном плаще, монах обрадовался и тут же уверил меня, что она – то, что мне нужно, и я очень хорошо у неё устроюсь. Широкими шагами, весело улыбаясь, он направился к старухе и, перекрестив её с готовностью сложенные под благословение мясистые мужские ладони, представил ей меня.

Я смутно ощутила, что он просто сбывает меня с рук, но даже обрадовалась этому. В общем-то, я не стоила его хлопот, и была рада тому, что не слишком его потревожила.

Человеку, далёкому от церкви, быть может, будет не просто понять это ощущение своей второстепенности и даже особое упивание этой второстепенностью, желание умалиться ещё больше, свойственное женщинам в Церкви. Но те, кто хоть когда-нибудь жил этой жизнью, скорее всего, меня поймут.

Старуха, крестясь на купола, заковыляла к воротам, и я пошла следом за ней. Её приземистое плотное тело в зелёном плаще маячило передо мной, пока мы шли по улице. Я не заговаривала с ней, просто шла следом.

Смеркалось на глазах, и к дому старухи мы подошли уже в полной темноте. Небо ещё синело поздним ультрамарином, но улица, дома, и постройки внутри ограды бабкиного жилища уже потонули в чёрной мгле, так что я, ступив на её порог, не запомнила ни пути, ни улицы, где очутилась.

Дом старухи был маленьким, с низким потолком, грязноватый и неопрятный, но я постаралась уверить себя, что так даже лучше. Решившись войти в паломнический центр, заставив себя сделать всё как надо, как положено, я привела себя в такое расположение духа, что меня даже радовали неудобства. Кто я была такая, чтобы требовать для себя удобств? Ведь я приехала просить о милости. Высокий подъем духа заставлял меня радоваться тесноте и убогости дома, где меня приютили.

В отличие от некоторых девушек из сестричества, которые выросли в православных семьях, я никогда близко не общалась ни с семинаристами, ни со священниками, и потому немного дичилась их. Я никогда не могла себе представить, как и о чём можно разговаривать с ними просто так. Может быть, во мне всегда было слишком большое уважение к авторитетам. И потому старуха, отрекомендованная мне, как мать двух священников, вызывала во мне естественный трепет. И в то же время, я видела, - весь дом старухи наводил на эту мысль, - что сыновья-священники вряд ли часто навещают свою мать. Впрочем, я старалась не судить и даже не думать оценивающе, чтобы не спугнуть то своё возвышенное состояние.

На улице совсем стемнело, но покоя снаружи я не ощущала. Как и во всяком паломническом месте, жизнь здесь прекращалась поздно. Я слышала голоса и звуки шагов. Потом со стороны монастыря раздался одинокий звон колокола.

Мы сели пить чай, и, так как обе собирались утром на раннюю службу, после чая начали готовиться ко сну. Бабка проводила меня в дальнюю комнату, я оставила там свои вещи, и прошла к умывальнику. Когда я вернулась, бабка, согнувшись в три погибели, открывала крышку подпола, и я поспешила помочь ей.

Бабка закивала, принимая мою помощь, как должное, и выпустила ручку люка. Только предупредила, чтобы я не делала щель слишком широкой, а то «она» может вырваться. Я непонимающе вгляделась в чёрную дыру, начиная подозревать, что бабка немного помешалась в уме. Но вот из темноты послышалось громкое «мяу», и в прямоугольнике света, лёгшем на верхнюю ступеньку лестницы, мелькнула чёрная гибкая тень.

- Там кошка?! – я посмотрела на бабку, и бабка снова закивала.

Она, кажется, уже доверяла мне, и потому отвечала охотно. Она не выпускает кошку из подпола, чтобы та «не гуляла», - объяснила она. Бабка проковыляла в кухонный закуток и вернулась с миской, которую, велев мне приоткрыть щель, поставила всё на ту же верхнюю ступеньку. Кошка отчаянно замяукала, голос её приближался, и я захлопнула люк.