Мухаммед Диб - Кто помнит о море. Пляска смерти. Бог в стране варваров. Повелитель охоты

Пожалуй, самый большой урожай новостей удается собирать в конечном счете молочникам. Их корпорации дарована особая милость, им предоставлена свобода передвижения — ну или, скажем, последним из них, а иными словами, тем, кто не успел уйти к мятежникам либо пока еще не казнен.

— Там, — говорят они, — следует идти по открытому месту (и показывают нам пальцем, где именно). — Иначе они притягивают все, что двигается поблизости. Они используют что-то вроде магнитного тока.

— Я видел, как они сжигают людей.

— Каждый день.

— Каждый день!

— Это в наказание. А однажды ночью…

Мы слушаем, они просят у нас закурить — немного табака или сигарету, потом продолжают свой рассказ. Но все истории, как правило, заканчиваются раскачиванием трупов на самом верху самых высоких сооружений.

— Нехорошо, — вздыхает под конец рассказчик или кто-то из нас, — нехорошо подкрашивать их так, как они это делают.

— Это самое скверное.

Теперь, когда я выхожу из дому, я выбираю самые отдаленные пути и иду быстро, причем в одиночестве, стараясь не задерживаться на улице и не стоять на одном месте. Иногда я захожу в какую-нибудь лавчонку навестить друга, но всегда ненадолго — пять, десять минут, не больше, даже это — присесть на минутку в лавке — и то не очень осмотрительно, — затем я снова пускаюсь в путь по городу. Но порою из-за всего, что творится вокруг, у меня вдруг появляется сильное искушение углубиться в какой-нибудь затерянный переход, куда никто не заглядывает и откуда нет выхода. Сложившиеся обстоятельства послужили бы мне оправданием: столько мужчин исчезает. А кружить без конца по улицам — какой в этом смысл? Глупость, да и только. Всюду шушуканье об одном и том же. Началось нечто такое, что превосходит наши силы и понимание.

Вот Исмаил решил этот вопрос раз и навсегда: он больше никуда не выходит. Я часто составляю ему компанию, чтобы не слоняться без толку по улицам. Но мне редко случается побыть с ним наедине, что уж тут говорить! К нему постоянно кто-нибудь заходит, возможно, из тех же соображений, что и я, так что там не соскучишься. Семейство его уж и не знает, что делать: подумайте, принимать столько гостей!

Более всего меня интригует блаженное выражение его лица. Счастливый человек. По нынешним временам такой беспечный вид — истинная милость, крупицы которой перепадают и на мою долю. Он всякий раз встречает меня словами:

— Представляете, за каждым из нас следили. Просто невероятно…

Чтобы не нарушать его покой и не тревожить его, я, разумеется, не говорю ему, что за нами и сейчас следят.

— На каждого отдельная карточка, — продолжал он, ни о чем не подозревая. — На каждую семью в доме — своя, да и сами дома тоже, оказывается, были под надзором. Если родные или друзья приглашали вас погостить на денек, вы обязаны были сначала сообщить об этом в Вышестоящие Организации. Как я об этом узнал? Тсс…

Вот так история! Он продолжает принимать посетителей — а их число все не убывает — в неизменно прекрасном расположении духа, что никак не вяжется с его словами.

— Бежать? Но куда, спрашивается? А еще лучше — спрятаться, тайком съесть кусок чего-либо и лечь спать, так, что ли? Хотя были у нас в городе и такие, кому удалось схорониться. Сам я их не видел, но знать об этом знаю. Может, даже и в нашем доме такие имеются. Как им это удалось, что они этим выиграли, понятия не имею, да и никто вам этого не скажет: те, кто спрятался, так и не вернулись и никогда уже, видимо, не вернутся. Как подумаешь обо всем этом… особенно ночью, когда целыми часами ждешь неведомо чего…

Дойдя до этого места, он обычно становился вдруг рассеянным и как бы отключался; я и не пытался вывести его из этого состояния, только молча ждал.

— А тут как-то, — продолжал он, придя в себя, — собрался я идти на работу, — (он служил в дорожном ведомстве), — но в дверях остановился. И хорошо сделал. Вспомнил об указе, который запрещает населению появляться в новом городе. С тех пор я там и не появляюсь и вообще не выхожу из дому.

При этих словах его сотрясает беззвучный хохот.

— Отныне я обрел покой. И знать больше ничего не желаю.

Он снова становится самым обыкновенным человеком, таким, каким был всегда. Он еще что-то неутомимо рассказывает и, надо отдать ему должное, говорит интересные вещи, хотя никого этим теперь не удивишь.

Воспоминания о прежней жизни постепенно стираются в нашей памяти. Мы все чего-то ждем.

И все-таки мы никак не ожидали пышной, торжественной церемонии, которая развернулась минувшей ночью на строительстве новых сооружений. Какой праздник или какой ритуал затеяли они отметить гам? У нас нет никакой надежды разузнать об этом; город, во всяком случае, та его часть, которая нам видна, пылает огнем на всех этажах, сверкает, излучая смертельную пустоту. Несметные стаи ириасов кружат надстройкой в багровом небе. Соседи включили радио на полную громкость, пытаясь вырвать у ночи хоть какие-то сведения, у них собралось много жильцов. Жена моя тоже туда пошла, но вскоре вернулась: ничего серьезного поймать не удалось, если не считать сигналов, напоминающих морзянку, которые порой превращаются в тявканье, понять их никто не может. Однако радиоприемник у Баруди трещит по-прежнему. (А там все продолжается празднество.) Даже у себя в комнате я слышу голос радио и невольно замираю, надеясь уловить какой-нибудь смысл. Особенно упорствуют женщины. Я догадываюсь, как это происходит: они сгрудились у динамика, одна из них прижимает к приемнику ухо и долго слушает, делая нетерпеливые знаки другим, чтоб молчали, и окружающие думают, будто ей удается что-то разобрать. Затем, наконец порядком устав, она неохотно признается, что понять ничего нельзя, и отходит в сторону, тотчас же ее место занимает другая, и все начинается сначала. Они способны часами сидеть так по очереди и слушать.