Мухаммед Диб - Кто помнит о море. Пляска смерти. Бог в стране варваров. Повелитель охоты

Когда я пришел в себя, небо превратилось в иссиня-черный кратер вулкана. Неужели он приходил ко мне? Я ни разу не видел у нас этого мальчика. Неужели он и в самом деле хотел поговорить именно со мной, ко мне обращал свой зов: ко мне, страждущей душе, что бродит в руинах этого замка? А может быть, он заблудился и в поисках выхода из нашего огромного жилища набрел на эту террасу? Но я ничем не помог ему. Зачем сошел он с большой дороги и свернул сюда, проникнув в эти развалины?

У черты горизонта все еще догорал мрачный костер, не нарушая волшебства; однако леса, холмы, источники — все исчезло, растворилось во тьме. Я глядел в ту сторону, куда рухнуло солнце: там разливалось теперь море, страшное подвешенное море. Я не смел шелохнуться. Бросив взгляд вниз, я увидел сигнальный огонь, мелькавший в ночном мраке, — это мой отец возвращался из города. Я спустился с террасы.

Я не хотел мириться со своим поражением и стал копить силы, готовясь к новой встрече. Но прежде мне надлежало разомкнуть сжимавшее меня кольцо насилия и коварного лицемерия, да, прежде надо разомкнуть кольцо. Даже воздух, которым я дышал, казался враждебным, в нем ощущалось дыхание смерти, и виной тому были лики вещей. Однако родители мои считали все это нормальным. «В чем дело, что случилось? — читал я на их лицах. — Что-нибудь не так?» Но эта ложь не могла обмануть меня, они сами в нее не верили, и порою я замечал в глазах матери невыразимую печаль. Моя встреча с незнакомцем лишь усилила мою ненависть к такой жизни, к этому дому и атмосфере, которая в нем царила.

С тех пор я каждый день ждал, что он появится вновь. Это упрямое нетерпение, вонзившееся мне в сердце, наверняка надломило бы меня, но я всеми силами старался держаться, притворяясь равнодушным. Ибо борьба не утихала ни на минуту, и в самом ее разгаре я научился распознавать его, угадывать его мысли, намерения. И словно пронизанный насквозь этим беспощадным светом, он маячил передо мной, образ его повелевал миром. Временами я не мог сдержать волнения, и слезы навертывались мне на глаза…

И вот однажды я не утерпел, заговорил о нем. Это доказывает, насколько воздвигнутый мной оборонительный щит был ненадежен, насколько мир вещей и других держал меня в подчинении. А я ничего этого не подозревал, и если бы не случайное стечение обстоятельств, то, верно, так и не узнал бы!

Мы сидели вокруг мейды, как вдруг, вопреки строгому запрету разговаривать за столом, я заговорил о нем. Сначала я сам был сбит с толку своей смелостью, потом оправился и продолжал, словно подстрекаемый злым духом. Родители очень удивились. Мама сидела немного в стороне перед большим подносом на ножках и разливала чай: одной рукой она держала чайник, а другой придвигала стаканы, разрисованные золотыми с эмалью цветами. Услышав мои слова, она подняла глаза и взглянула на меня с невыразимой жалостью. И пока я рассказывал свою историю, чай из стакана, который она наполняла, полился через край, а она этого даже не заметила.

Ни она, ни отец не сказали ни слова. Вскоре я, пожелав им спокойной ночи, отправился к себе в комнату. Их реакция нисколько не удивила меня, первым их движением в таких случаях было замкнуться, оградив себя высокомерным безразличием. Но на этот раз мне показалось, что я поколебал их спокойствие. Я вложил в свой рассказ гораздо больше воодушевления, чем обычно, так что кровь не раз бросалась мне в лицо, и в конце концов обратил против них самих их собственные слова, жесты, их мысли. Потом вдруг я почувствовал страшное раздражение. Родители мои не любили открытых сражений. Мне стало ясно, что говорить о нем больше не следует, что надо постараться исправить то прискорбное впечатление, которое произвели мои слова. Не подав и вида, я на другой же день приложил к этому все старания.

Мне это удалось. Я открыл в себе чудесный, незаменимый дар, который заключался в умении мгновенно преображаться, принимая другое обличье для отвода глаз. Сразу же после случившегося я, испытывая злорадное удовольствие, притворился веселым, милым, всем своим видом показывая, что я и думать забыл о своем друге. Но вот как быть с химерами, с вещами, такими требовательными и неумолимыми, не спускающими с меня глаз? Предоставят ли и они мне такую же свободу действий, позволив с легкостью провести их? Нет, избранный мною метод самозащиты заставил их, напротив, окружить меня еще более прочным, неприступным барьером, я бросил тень на себя, хотя вовсе не был уверен, что мне удастся отвести всякое подозрение о двурушничестве, которое станет теперь неотступно преследовать меня. К тому же я и не заметил, что родители использовали против меня оружие еще более тонкое, чем позаимствованное мной у них.