Пётр Алешковский - Рыба и другие люди (сборник)

Показал раз насосную станцию: «Зайдем?» – прозрачно намекнул.

– Ты что?

– А что, почему нет?

– Да отстань ты, в натуре, сдурел, на помойке, да?

Словно комнатка их с протертым диванчиком – дворец. Мать – божедомка из Сибири, отец там поселение отбывал. Привез к себе да и помер – саркома языка. Валюша рассказывала, язык во рту не помещался. Сама пошла после восьмого класса в столовку. Мать, тетя Вера, не отговаривала – пока ноги не обварила, тоже в столовке ишачила.

Вообще-то, добрый человек ее мать – «Даня-Даня-Данюшка», вроде просто, а приятно. Приветила. По глупости своей не подозревает, как у них крутится, а может, знает? Не похоже. Ей что осталось – Вальку пристроить, а он не пьет, не курит, деньги в кармане неворованные, в таком возрасте, до армии, и такие деньги. Не понимает – никогда в руках денег не держала.

– Розы, розы на четвертной, что ж так балуешь? – Но довольная.

И Валюша тоже считает, сколько он потратил: часы купил – семь мелодий, пластмассовые, с красным браслетом, два сердечка на стекле – водонепроницаемые.

– Сто рублей? – аж стонет.

Раз с рынка принес шампанское за полста рублей – все деньги тратил, не откладывал. И – мало. Не то чтоб не радует, но есть с чем сравнить – с Женькиными корешками. На дискотеке – фазанами, денег и правда у них не считано. Да если б только захотел, но нет, потрошить их не тянуло – страх познал. Да что они о жизни знают?

Валюша танцевала, а ему скучно, да и неудобно на своих закорючках, только на медленный танец подходил, а больше у стенки. И чего обижаться – не тянет, не умеет и учиться не собирается. Стоял, слушал в перерывах – все разговоры об одном: кто сколько сорвал, и Валюша, подмечал, нос по ветру: живут же люди! Живут – до первого допроса, а там расколются, мать-отца заложат, вот что их дружба стоит.

Мать дома приставала: что? кто? какая?

– Эта шмакодявочка крашеная, что ли? Видала вас у кино.

– Мать!

– Непутняя, непутняя, смотри – доведет.

– Мать! Отвали! – расходился серьезно.

Но невмоготу, невмоготу два этих дня: чай вечерами – тетка Вера поит, проповедь читает, на другой, на божественный манер, но: в одно ухо влетело – в другое вылетело, что и у Валюши, – достала начетничеством, давно достала:

– Хватит, мам, иди спать.

И уйдет, и из своего уголка не выползет, покряхтит, ноги свои ошпаренные устраивая, жалко ее, дуру несчастную; сидят вдвоем у стола: Валюша в облаках витает, он – ждет. Мать заснет – Валюша не подпустит, и можно бы тишком, но что ты!

С сизым рассветом к себе, домой, по берегу – час доспать. По свежачку. Бурчит вдали пароход, камень Андроников – на полпути – обнесен деревянной оградой, теперь можно, теперь свечки палят, не оглядываются, крестный ход на праздник водили. Когда это он на камне летал? Приснилось – нет! Смотрел на воду – плоско, пусто, блестит у берегов, внутри на душе тоже пусто-пусто.

Дома сонное царство: мать храпит тоненько с присвистом, ейный разметался, тоже выводит, но с рыком, – окурки, консервы заветренные, хлеб зачерствел, хрящик обсосанный на полу; бултых в холуек, шторку потянул – и как не бывало. Но уже будильник иглы в голову вколачивает – подъем! И Валюше вставать-собираться: в чад, котлы с ячменным кофе клокочущие таскать, яйца бить на шипящее масло – завтрак господам туристам.

На работе только подколки напарников и отрезвляли:

– Укатали сивку крутые горки?

– Ага!

– Гляди, жеребчик наш во вкус вошел, иди покемарь малехо.

Жеребчик и правда вошел во вкус. В азарт. Все слилось в одно ожиданье – тут он оказался на редкость непоседлив. И жизни нет, один угар – яростный, мучительный, а больше ничего, ни-че-го!

Он привык обуздывать желания, но все время подстраиваться было выше сил. Все чаще пропускал он мимо ушей Валюшин лепет, только пожимал недоуменно плечами, случись ей обидеться на его невнимательность, – в конце-то концов, и он требовал понимания, и требование это казалось естественным и простым, но Валюша никак не могла поступиться привычным, заведенным распорядком. Ее тянуло к людям. Хорька же они злили по-прежнему. Никто теперь не мог крикнуть на всю округу: «Криворотый, криворотый!», но он не забыл, оказывается, не забыл, и, стоило только окунуться в людскую массу, опять из глубин живота всплывала утерянная было в лесу настороженность. Внутренне собранный, как и прежде, он был постоянно готов к нападению, он ждал его, предчувствовал – неукротимые, широкие ноздри чутко втягивали воздух опасности, чужой воздух их нечестно устроенного мира. Ему хотелось постоянства, покоя, Валюшу же притворная жизнь урывками устраивала и веселила.