Герберт Айзенрайх - Голубой чертополох романтизма

— Посидим уютненько вдвоем и поужинаем, ладно?

Девушка заметила, что шофер везет их к вокзалу, куда несколькими минутами раньше она бежала сама, замирая от робости перед каждой встречной женщиной, к которой она, как ей казалось, уже готова была обратиться с просьбой (но тут же от этого намерения отказывалась), — сейчас она думала, что, чем ближе они подъедут к вокзалу, тем лучше. И пока она, можно сказать, лихорадочно рылась в своем мозгу, соображая, когда, а главное, каким образом объяснить все незнакомой даме, таксист, как ему было велено, выехал на вокзальную площадь, обогнул ее и подкатил под нависшую над тротуаром крышу кассового зала. Из-за стекол машины, исполосованных струями дождя, словно узник из-за решетки, пугливо выглядывала девушка.

— Подъезжайте к ресторану!

Шофер подрулил к ресторану, выскочил из машины, рванул дверцу, а получив деньги и повинуясь жесту пассажирки, означавшему, что сдачи не надо, немедленно сунул кошелек с мелочью обратно в карман куртки. Девушка подумала, что вот сейчас самое время сказать. Между тем она уже чувствовала, что ее мягко, но непреклонно взяли под руку: благодетельница поднялась с ней по ступенькам к дверям ресторана и повела к одному из немногих свободных столиков у большого окна, в которое были видны платформы и на путях между ними готовые к отправлению поезда.

— А теперь не будем спешить и посидим здесь в свое удовольствие, хорошо?

Девушка, за все время не проронившая ни слова, по-прежнему молчала; не сняв ни пальто, ни платка, она большими глазами смотрела вниз, на перроны: под их плоскими, чуть скошенными вовнутрь крышами с водосточным желобом посередине, виднелись чемоданы и ноги пассажиров, в ожидании топтавшихся на узком пространстве платформы, — головы их в поле зрения не попадали.

— Снимите же пальто, моя милая!

«О нет, нет, нет!» — подумала девушка. А сама тут же взялась за узел платка, завязанный под подбородком, распустила его, сняла платок и повесила на спинку кресла. Если бы эта дама хоть не была так тошнотворно любезна — ну как тут ей скажешь? Она чувствовала, что не в силах разочаровать благодетельницу, выложить ей все, будто краденое добро из сумки, а потому вслед за платком сняла и намокшее пальто, тем паче что дама ей помогала, и позволила усадить себя в пододвинутое кресло.

— Хорошо бы нам для начала выпить по рюмочке коньяку, сразу согреемся, — заявила дама. И поскольку девушка все еще молчала, прибавила: — Ведь вы не против коньяка?

— Нет, — нерешительно начала девушка, она произнесла это совсем тихо, не поднимая глаз, с отвращением думая об алкоголе, но потом, полагая, что коньяк придаст ей мужество, которое было ей сейчас так необходимо, чтобы сдвинуть с места воз, увязший в любезности этой незнакомой дамы, мужество, в котором она сейчас нуждалась, как никогда в жизни, продолжала: — Но если вы, сударыня, считаете…

— Ну вот видите! — заявила та, к которой она обращалась, весьма довольная успехом своей первой решительной попытки найти доступ к молчаливому и словно окаменевшему созданью, сидевшему сейчас напротив нее, и заказала кельнеру, который как раз подошел и подал им две карты, коньяк.

— Французский, пожалуйста! — И снова обратилась к девушке: — Только не говорите больше «сударыня», называйте меня просто по имени! — И она назвала свое имя. И подумала: «Какая красивая девушка! Лицо совсем не грубое и не глупое! Кто знает, отчего она попала в беду? Быть может, у нее дома кто-то болен или она больна сама? Славная, только невероятно робкая! Милостыню просит, наверное, первый раз в жизни, а вот я, пожалуй, могу повернуть дело так, чтобы этот первый раз стал последним! Надо только узнать, что с ней стряслось на самом деле. Но она и без того все мне расскажет, вне всякого сомнения!»

Кельнер принес коньяк.

— Дамы уже выбрали?

— Одну минутку!

Кельнер отошел. Дама подняла свою рюмку, ободряюще улыбнулась девушке. Та неуверенно взяла коньяк, пригубила раз-другой и вдруг судорожно, неловко опрокинула в себя. Хватая ртом воздух, пыталась преодолеть спазм гортани, потом, глубоко вздохнув, расслабилась, опустила вскинутый вверх подбородок и опять на миг застыла, уткнувшись взглядом в часы на стене, вернее, в белую стену, на которую были нанесены двенадцать черных черточек и сорок восемь черных точек, а посередине по кругу двигались две черные стрелки. «Осталось каких-нибудь десять минут, но я могу еще успеть пробежать вдоль поезда и заглянуть в каждое купе, — думала девушка. — Если я не скажу ей сейчас, будет поздно». И она сказала: