Карл-Йоганн Вальгрен - Живописец теней

– Конечно же я знаю, кто такой Буше, – сказал психотерапевт. – Что, твой отец и в самом деле оставил работы Буше?

– Мелки по цветной бумаге. Черный аргилит, красный и белый натуральные мелки, зеленый фон. В отличном состоянии…

– Они же, должно быть, дико дороги?

Иоаким быстро прикинул, не стоит ли продать своему психотерапевту неизвестное масло Кройера или, скажем, итальянский ренессанс… Нет, Буше – самый безопасный ход.

– Если хочешь получить полную рыночную стоимость, надо долго возиться, – сказал он. – Вопрос в том, стоит ли игра свеч. Можно, конечно, поискать покупателей за границей. Или обратиться в музей, у них есть закупочный бюджет на рококо. Аукционам в Стокгольме я не верю… Дорогой Эрлинг, я не ем собственные сопли. Если тебе это скажут, не верь.

– Разумеется! Но как ты думаешь… может частное лицо заполучить Буше? Небольшой рисунок, скажем….

Одна из проблем в его нескончаемом списке неурядиц – он должен Эрлингу деньги. Может быть, это можно использовать? Они уже разработали схему выплат долга, чтобы не отказываться от лечения, но тут как раз и содержалась наживка.

– Почему же нет? – сказал он. – Я же у тебя в долгу, так что ты идешь вне конкурса. Только мне надо сначала поговорить с сестрой. Мы решаем вместе.

– Я понимаю… очень хорошо понимаю! Позвони, как надумаешь. Мне все равно нужно время, чтобы раздобыть деньги.

На следующий день после разговора с Георгом Хаманом Иоаким рассказал сестре все, что он узнал о Викторе. Она не хотела верить… как и следовало ожидать. Она прожила всю жизнь в уверенности, что ее папа – благородный гетеросексуальный мужчина, а оказалось – все наоборот. Чтобы не быть голословным, он отвез ее в ателье на берегу и показал следы отцовской деятельности.

– Не знаю, что и думать, – сказала она, увидев две подделки Кройера, итальянский ренессанс, наполовину готовый пастиш Дюрера, а также пачку листов aux trois crayons в стиле Буше. – У меня такое чувство, что мне нужно как минимум пару лет, чтобы все это переварить.

Она с трудом сдерживала слезы, но тут подал голос Эрланд:

– А откуда ты знаешь, что этот человек говорит правду? Эти картины, на мой взгляд, вполне подлинные.

– Но не на мой… И то, что он рассказал Иоакиму, все разъясняет. Как он мог собрать такую коллекцию, не имея состояния? Почему так много различных стилей и манер? Почему он все уничтожил перед смертью? Почему его никто никогда не видел с женщиной?… – Жанетт брезгливо взяла с мольберта панно Дюрера, отнесла к мусорной корзине и бросила. Со стуком.

– Ну-ка погоди, – сказал Эрланд тоном, по которому Иоаким понял, что приобрел в свояке неожиданного союзника. – Что общего между одним и другим? Ну, предположим, он иногда подделывал картины. Или копировал, чтобы заработать. Или ему просто было интересно, или его просили – какая разница почему?.. Но я совершенно уверен, что часть его коллекции – самые что ни на есть подлинники и лежат они в надежном месте. В банковском хранилище, если я правильно понял.

– Не будь так уверен, – сказала Жанетт. – Его клерк будет на работе в понедельник. У меня такое чувство, что нам еще предстоят печальные неожиданности.

Она села прямо на пол, словно из нее вышел весь воздух.

– О боже… Значит, папа сидел в лагере во время войны…

– Как фальшивомонетчик, – сказал Иоаким, обдумывая, как сказать сестре о Кройере, которого отец продал Семборну, хотя интуиция подсказывала, что лучше промолчать. – Если верить этому Георгу Хаману…

– А что он рассказал о маме? Расскажи еще раз, у меня сразу все не умещается в голове.

Иоаким попытался кратко пересказать все, что ему еще более кратко сообщил Хаман, стоя на пронизывающем ветру на фалькенбергском вокзале в ожидании поезда на Мальмё, откуда он заказал билет на Берлин. Что-то насчет того, что мать их была художницей, но иногда зарабатывала проституцией… Хаман и сам знал немного, а может быть, не хотел рассказывать.

– Но почему они рожали детей, если он был гомосексуалом?

– Этого я не понял, – честно сказал Иоаким, – полагаю, что гомики в те времена рассуждали так же, как и сегодня, – заводили ребенка с подходящей лесбиянкой… Понимаешь, тогда, на вокзале, старик не успел все объяснить – подошел его поезд.

Жанетт встала с таким трудом, как будто на это ушли ее последние силы. Она подошла к полотнам Кройера, прислоненным к сейфу.

– Не знаю, что со всем этим делать… Первое, что приходит в голову, – надо все уничтожить.