Карл-Йоганн Вальгрен - Живописец теней

Виктор до самой смерти не мог забыть это чувство – чувство приближающегося конца. Он не мог забыть и интонацию Шпенглера, когда тот рано утром двадцатого апреля 1944 года отвел его в сторону и сказал:

– Сейчас или никогда, Броннен. Следующего раза может и не быть. Ты уверен, что хочешь это сделать?

– А других добровольцев нет?

– Я могу и сам, но мы должны решить это прямо сейчас.

На закрашенные белым окна утро наложило тонкий молочный слой света, и это каким-то образом укрепило Виктора в мысли, что его приключения идут к концу, но к какому – предугадать он не мог.

– Следуем плану, – сказал он. – Если попадемся, возьму все на себя – Крюгеру я нужен.

– Все взял?

– Все… включая лишнюю пару стелек.

Десятник посмотрел на его ноги. Под стельками Виктор спрятал необычный контрабандный товар. В правом башмаке пачка фунтовых ассигнаций разного достоинства, в левом – списки номеров серий ассигнаций, прошедших через пресс с момента начала всей их деятельности.

Заключенные в бараке ждали их, сидя на своих койках: граверы Кёлер, Хайдрих и Сименон, рисовальщики Крапп и фон Лотринген, профессиональный фальшивомонетчик Шефер, печатники Шварц и Финк. У патефона стоял Нойманн, в его задачу входило при появлении эсэсовца в ту же секунду опустить адаптер на пластинку… А напротив, между двумя натянутыми в виде ширмы простынями, на койке, служившей лазаретом в бараке, с термометром во рту сидел человек, чья судьба была так тесно сплетена с его собственной: Георг Хаман.

– Выступаем через пять минут, – сказал Шпенглер. – Удачи тебе, Броннен. Жду к отбою…

Виктор подошел к своему названому брату (даже в лагере они предпочли сохранить псевдонимы; куда делись их настоящие документы, так и осталось пожизненной бюрократической загадкой).

– Если поправишься, с меня недельный рацион сигарет, – сказал он.

Виктор помнил странную смесь досады и облегчения, когда через месяц после него его напарник появился в лагере: досада, что Георгу не удалось скрыться, облегчение, потому что он был жив.

– Удачи тебе. Жаль, пропустишь именинные торжества.

Они слабо улыбнулись – фраза, очевидно, была задумана как шутка. Уже восемь месяцев им не разрешалось выходить из барака – работа шла в лихорадочном темпе. Тысячи поддельных фунтов ежедневно паковались в ящики с таможенными наклейками экспортных фирм СС. По мере того как новости с фронта становились все тревожнее, Крюгер наращивал и наращивал производство, и Шпенглер и Шварц понимали, насколько важно сообщить на волю, чем они занимаются. Шпенглер сказал правду: сейчас или никогда. Первый раз за много месяцев им позволили выйти из барака. Сегодня был день рождения Адольфа Гитлера.

Все заключенные, кроме больных, должны были собраться на плацу. Оттуда Виктор попытается проскользнуть в прачечную. Они посчитали, что в случае провала у Виктора были самые большие шансы избежать немедленной казни, поскольку равных ему по части искусства фальсификации в лагере не было. Его должен был прикрывать Георг. Обстоятельства складывались удачно. Крюгер уехал в Заксенхаузен. Постоянные охранники получили увольнительную, их заменяли случайные люди. Так что при небольшом везении никто и не заметит, что вместо одного брата откликается другой, хотя официально Георг уже сутки лежал на «больничной» койке с симптомами, напоминающими крапивницу.

Под сторожевой вышкой, на украшенном цветами помосте, стоял духовой оркестр, на флагштоках реяли знамена со свастикой. Колонны заключенных стягивались к аппельплацу. Виктор поискал взглядом Рандера, но сразу понял, что среди несколько сот одинаковых полосатых фигур он его не найдет. Покинув строй, он может надеяться только на случай.

Начальник лагеря произнес речь о будущем Германии. Виктор стоял довольно далеко, поэтому до него долетали лишь отдельные слова: что-то там про расу, борьбу, конечную победу. Оркестр заиграл, и заключенные по команде запели «Deutschlandlied» [52], этот шедевр Гайдна, потерянный для Виктора на всю оставшуюся жизнь. До самой смерти при звуках национального гимна, даже исполняемого по случаю победы немецких спортсменов, его немедленно начинало тошнить. Он продолжал высматривать Рандера, но это было почти невозможно – люди на плацу были лишены индивидуальных черт; одинаковые полосатые робы, бритые головы, надломленная осанка… всех их мучили голод и жажда, вши и блохи, все они были одинаково запуганы неизвестностью: что принесет им очередной день?