Карл-Йоганн Вальгрен - Живописец теней

– Нет… но картина как-никак ранее была неизвестна. И продавец хочет сохранить инкогнито… Речь идет об одном коллекционере из Буэнос-Айреса [169]… Так что…

– А какова ваша оценка?

– Менцель. В каждом мазке. Но…

Хольмстрём раскурил трубку. Красивые кольца, как загадочные дымовые сигналы, поплыли наверх, как раз в тот зал, где Виктор в незапамятные времена познакомился с Яаном Тугласом у картины Буше.

– Виктор, на что вы намекаете?

– Я хочу сказать, что… может быть, для безопасности… стоит показать картину и другим экспертам. Если музей купит картину, мне не хочется быть единственным, кто подтвердил ее подлинность. Лишняя осторожность никогда не помешает… Никакой спешки нет.

– Боже мой, Виктор, это же, в конце концов, не неизвестный Рембрандт! Маленький холст немецкого реалиста девятнадцатого века. И я вам верю, Виктор, больше, чем кому-либо, особенно после той истории в Амстердаме, когда вы, единственный из всех, обнаружили фальшивку. Как поступим с оплатой?

– Надо будет перевести все деньги на торговую фирму в Берлин. Адрес, банковские реквизиты, сертификат подлинности и таможенная декларация – все в папке.

Виктор протянул ему папку с тисненым логотипом «Братья Броннен. Искусство и антиквариат»:

– Просмотрите не торопясь. Думаю, картина здесь будет даже в большей безопасности, чем у меня в мастерской. Как только примете окончательное решение, позвоните мне…

Разговор состоялся в понедельник вечером, но уже в среду утром его опять вызвали на Блайзехольмен. Хольмстрём принял его в конторе. Он сидел за столом и перебирал какие-то бумаги.

– Я должен сказать вам кое-что, – сказал Хольмстрём, не поднимая глаз.

Все шло чересчур уж легко, подумал Виктор. Вполне может быть, что в больших музеях есть какие-то ловушки, о существовании которых непосвященные и догадываться не могут. Какие-то бюрократические процедуры, засекреченный контроль, предписания по безопасности, известные лишь горстке сотрудников. Что-то вроде стоп-крана, который можно дернуть, если возникнет подозрение, что что-то не так. Но что может быть не так? Его полотно, он знал твердо, невозможно отличить от подлинника. Каждый мазок был мазком Менцеля. Работа была менцелевской в большей степени, чем если бы ее написал сам Менцель.

– В чем дело? – спросил он, стараясь выглядеть спокойным.

– Я должен принести вам свои извинения, – сказал Хольмстрём. – Я все же решил назначить дополнительную проверку. Даже Виктор Кунцельманн, подумал я, может ошибаться. Я был неправ.

Он потер руки от удовольствия.

– У нас сейчас совершенно случайно в гостях делегация из Мюнхена. Они приехали на семинар Рюландера. Люди из окружения Дернера… Вот я и воспользовался случаем – попросил их взглянуть на полотно. Они сказали слово в слово то же, что и вы, – и даже с той же оговоркой, что полотно, как ни странно, раньше известно не было. Один из них даже хотел приобрести работу для Пинакотеки, причем весьма настойчиво…

Хольмстрём поднялся с кресла, обошел письменный стол и дружески хлопнул Виктора по спине.

– Вы опять оказали нам колоссальную услугу, Кунцельманн, и хочу, чтобы вы знали, как мы вам благодарны. Не откажетесь ли отобедать со мной?

В феврале того же года Виктору удалось продать подделку Керстинга хорошо известному коллекционеру в Осло – портрет Каспара Давида Фридриха за работой. Два варианта портрета хранились в Национальной галерее Восточного Берлина, но Виктор поставил на своем изделии более раннюю дату, поскольку картина должна была представлять нечто вроде еще более ранней, незаконченной версии портрета. Покупатель без малейших колебаний перевел деньги на счет братьев Броннен в Западном Берлине… Виктор задержался в Осло еще несколько дней, посетил – исключительно для собственного удовольствия – Национальную галерею, изучая живопись Мунка. Ему предстояло еще прочитать лекцию в университете – Рюландер разрекламировал приезд в Норвегию выдающегося специалиста по разоблачению подделок. Виктор провел семинар – как обнаруживать новодел на старых холстах. Увидев, что собралось не меньше тридцати ученых и студентов, он немного занервничал, пока не осознал, что они смотрят на него едва ли не как на главный мировой авторитет в этой области. Руководство факультета устроило в его честь обед. В окруженнии честных, искренне восхищенных его познаниями людей, он вдруг почувствовал нечто вроде отвращения к самому себе… Но он справился с этой слабостью, обратил ее в бегство, выкинул из сознания – точно так же, как он поступал со всеми своими эмоциями, насколько мог себя помнить…