Александра Николаенко - Светофор, шушера и другие граждане

А потом пришла она.

Бывают такие люди (вот вроде Шепотова), которые все равно – вошли они или вышли. А бывают наоборот. Она была «наоборот».

Ее звали Таня.

Она вошла, и из подземного окошка мастерской Шепотова ей навстречу устремился солнечный луч и лег ей под ноги.

Подслеповатый скрипач обернулся и опять сломал уголь. Иголка проигрывателя перепрыгнула через скрипящую тишину. Заиграл Шопен. Выпрыгнула кукушка.

Шепотов выронил бы часы, в довершение всей этой картины, но он только опасливо прижал их к груди.

И часы пошли.

Часы пошли, а Пиджак влюбился.

Ей было восемнадцать. Шепотову 45. Она была прекрасна. Шепотов был Пиджак.

Долго она в мастерской не задержалась. Походила пару недель, нарисовала пару гипсовых побитых головок и цветочную вазу (весьма неумело). Шепотов не поправлял ее. Бедняга, он боялся к ней подойти. Он даже дышать рядом с ней не мог. И дышал в своем уголке, за мольбертами.

Выглядывая оттуда, как слепой крот выглядывает из норы, щурясь на солнце и вздрагивая усиками.

И вот, она, конечно, походила немного, но скоро переписалась в мастерскую Метелкина, рисовальные курсы которого проходили по вечерам на первом этаже в светлом просторном зале, под статуей Давида, и пользовались большой популярностью среди поступающих.

Она ушла. Пиджак и подслеповатый студент остались.

Время потекло дальше. Скрипач по-прежнему рисовал на ватмане музыку. Застревал в пластинке Шопен. Выпрыгивала кукушка.

Однако теперь время пошло для Шепотова.

Незаметно и неслышно для остальных в Шепотове сдвинулись какие-то невидимые, острые шестеренки. Побежали по кругу стрелки. Заиграла музыка. Он больше не уходил из мастерской вечером и не возвращался в нее по утрам.

Он в ней жил.

Из-под двери его каморки по ночам сочился ламповый свет. Играла музыка.

Прошел год, и в июле Таня благополучно поступила на первый курс отделения керамики.

Был жаркий полдень. Асфальтовое небо лежало над асфальтовым городом. Тридцатник в тени под липами. Институт замер в торжественной тишине за своими колоннами. Пахло пылью, чайной плесенью и растворителем.

Стоя под списком, еще не успев прийти в себя от радости – О! Это ослепительное чувство: «Я поступила!» – Таня вдруг услышала музыку.

Тихая знакомая музыка. Возможно, ее доносил сквозняк из распахнутой форточки.

И вместо того чтобы выйти на улицу (поступила-прошла-поступила!), она тихонько вышла из гудящей толпы абитуриентов и пошла.

Вниз по лестнице направо.

Осторожно приоткрыв створку, Таня скользнула в знакомую мастерскую, прикрыв за собой дверь. После темной коридорной сырости глаза слепил солнечный свет, и сначала ей показалось, что она смотрит на себя в зеркало. Но это была картина. На картине, в полный рост, выступая из темноты, стояла она. Под ногами ее лежал солнечный луч.

Она вошла, и ей показалось, что живая девушка с картины, ее двойник, сделала шаг ей навстречу.

И справа, и слева, на низких стенах мастерской, на стеллажах и небрежно скатанные в рулоны, под ногами и повернутые к стенам… Картины, картины, картины…

Таня разворачивала их, отворачивала от стен, у нее дрожали руки.

Картины-картины-картины…

С каждой из них снопами, разноцветными радугами, небом лился солнечный свет. Настоящий, ослепительный солнечный свет.

Мастерская была залита солнцем, как белилами.

Сухо крутилась пластинка.

Пиджак лежал в своем уголке за мольбертами. От мира его закрывала хромая тумба. Кружка и начатая пачка печенья «Юбилейное».

Часы остановились.

В центральном зале Дома художников, на Кузнецком, проходила выставка.

В картинах играла музыка. Из них смотрел людям в глаза солнечный свет.

Умер Пиджак.

Великий художник Виктор Иванович Шепотов.

В первый день своей жизни родился Иван Петрович Хвостиков.

В последний день своей жизни Иван Петрович Хвостиков умер.

Иван Петрович надеялся, что у него в этом смысле выйдет не как у других.

Но из этого ничего, как водится, не получилось. Он лежит на Химкинском кладбище. На 32-м участке.

К нему никто не приходит.

А мы узнали о том, что Иван Петрович жил, по промежутку меж датами на его могильной табличке.

К одной немолодой почтовой кассирше (одинокой женщине с девятого этажа), ее звали Елена Николаевна, как-то раз в гости зашла Смерть.