Александра Николаенко - Светофор, шушера и другие граждане

Наконец мохнатый остановился над обездвиженным и улыбнулся ему той приветливой, дружелюбной улыбкой, которой обыкновенно улыбаются трехметровые гадины перед приемом зажатой между кольцами пищи.

«Яволь! Я вижу, Константин Михайлович, вы меня узнаете! И я рад, что совсем не успел измениться с наших с вами добрых времен!» – прохрюкал черт, и его желтоватые, в самом деле нисколько не затупившиеся и не изменившиеся «с тех добрых времен» клычки с табачным налетом и остатками серой пищи высунулись из пасти.

Черт поковырял в клычках лапкой, и его пятачок, совершенно как в пластилиновом детском мультике, стал принимать формой разнообразные (но все такие же неприятные) очертания.

Константин Михайлович не мог отвечать черту ни взаимным восторгом от встречи, ни даже робким протестом.

Его длинные неподвижные руки лежали вдоль столько же неподвижного туловища, а изо рта у него торчала пластиковая трубка капельницы.

(Попробуйте-ка в таком положении что-нибудь возразить черту!) С этими приятелями, как известно, и без трубки в горле не особенно-то поспоришь.

И Константин Михайлович молчал. Он молчал, да. Но он молчал красноречиво.

В то время как Загребейко выразительно и красноречиво молчал, моргая на мохнатого доктора левым глазом, тот вдруг, ни с того ни с сего, рассердился и зафырчал:

«Фыр-Фыр-фффффф!..» – зафырчал волосатый и, в один скачок преодолев пространство, отделявшее его от пациента, ухватил лапкой трубку медицинского сообщения, до лунок сжав ее в коготках.

Больной захрипел, и его слабые пальцы принялись прибирать простыню.

Больничная тоненькая (в отцветший цветочек) простыня, с желтыми пятнами, собиралась и разбиралась на складки…

Светила страшному происходящему синяя больничная лампа.

«Яволь! Я вижу… Я весь восторг оттого, что вы, мой ласковый, мой безмятежный друг, кажется, хотите остаться жить!» – продолжал мордоволчий, и пятачок его затюкал и задвигался. В ответ Загребейко выпучил глаза и, сколько мог, захрипел, сообщая черту, что да, что жить ему по-прежнему хочется.

«Однако, к моему высокому сожалению, Константин Михайлович, на сей раз я бессилен разрешить вашу ситуацию в благополучную сторону», – продолжал мохнатый, меж тем все же несколько ослабляя в лапке захват капельной трубки (больной жадно с присвистом задышал)…

«И без того вы, мой бесценный, мой сизый друг, прожили неестественно долго, при ваших, гым… скажем… не имеющих прецедентов внутренних обстоятельствах…»

«У вас же, гым, как мне помнится?..» (Тут черт опять приоткрыл историю болезни Константина Михайловича, точно и в самом деле что-то подзабыл.) Однако это его «гым-хым», разумеется, было чистой воды надувательство: черти никогда ничего не забывают своим приятелям. Они весьма злопамятны, гым…

«У вас же, помнится, – продолжал мохнатый, – с момента 1982 года, 22 апреля, вот тут у меня, не беспокойтесь, Константин Михайлович, все записано (черт поскреб коготком по истории) 19 00 московского времени… Ах, как давно это было! (И мохнатый сентиментально задергал своим резиновым пятаком…) нет, Константин Михайлович, сердца!»

Несчастный жалобно завсхлипывал капельницей.

«Так что, бессердечный мой друг, вы еще достаточно долго пожили… Собирайтесь!» – рявкнул вдруг черт на больного, и при этом голосёнка его, и без того отвратительный, перепрыгнул на поросячий срезанный визг…

Константин Михайлович Загребейко возвращался навсегда в 1900.1982. 22 апреля.

В зимнюю промозглую полночь, когда сытые домашние черти, уютно свернувшись в своих хозяевах, смотрят телевизионные передачи и только белые вьюжки уличных бесенят кружат бесприютно по тротуарам, выглядывая из светофоров и раскачивая кресты антенн, в подземном переходе улицы Народного ополчения, на ту ее сторону, пропащий душегуб и пьяница Илья Андреевич Бусин голыми руками ловил кузнечиков.

«Кузнечики! Кузнечики! Кузнечики!» – преследуя насекомых по пятам и стараясь не дать им уйти, пронзительно кричал Илья Андреевич, указывая на насекомых рукой, и время от времени принимался крутиться юлой, с отвращением смахивая зеленых насекомых с плечей, рукавов и волос.

Несмотря на поздний час и февральскую стужу, кузнечиков в подземном переходе по этому адресу было видимо-невидимо; все они прыгали и скакали, водомерками скользили по длинному потолку, хрустели в карманах и под ногами, выпрыгивали у Ильи Андреевича из-за пазухи и старались усиками залезть ему в уши и ноздри.