Александра Николаенко - Светофор, шушера и другие граждане

Из газеты «Спрос» в тот же вечер исчезло его замечательное предложение.

Исчезла из прихожей его квартиры рамочка со списком предоставляемых им услуг.

Исчез и сам Чижиков.

Говорят, он переехал.

Только адреса он не оставил.

Вот мы и думаем: где же этот Чижиков-Пыжиков теперь поселился?..

Вернее…

В ком?

Жил-был во втором подъезде на шестом этаже длинного дома Виктор Иванович Курочкин. Он ходил в сером пиджаке помятом и в клетчатых рубашках. И у него была жена Маша, у нее была некрасивая бородавка на щеке, а во всем остальном она была красивая и хорошая женщина (Мария Константиновна тоже Курочкина, завлабораторией по анализам районной 62-й больницы).

А сам Виктор Иванович был художником (он в 1966-м закончил Строгановское училище по отделению Керамики) и писал на холстах большие зеленые картины, а также картины цвета «Закат» и «Рожь», с видами на речку Поганку, где была у них с женой старенькая развалюшка с забором.

Сын у них не пил, он у них и не курил даже никогда, но все равно в девяносто шестом повесился в сарае у друга (там вышла у них какая-то стервозная история с замужней женщиной, этим другом и сыном).

Так что их Саша повесился, не оставив родителям даже записки, а только детские свои черно-белые фотографии и еще две цветных, полароидных, что принесли на поминки Сашины школьные товарищи Лева Гречкин и дурак Мишка.

Фотографии цветные (дрянь порядочная все же были эти заграничные полароиды) скоро выцвели и стали бледнее, чем черно-белые.

От Саши еще им достался пластилиновый ослик, скатанный из шариков, с ножками из спичек, и пушка (тоже из пластилина и с ядрами, как хлебные катушки). Пушка и ослик стояли у них на низеньком холодильнике на кухне.

Еще у Марии Константиновны в картонной коробке, в шкафу, Сашенькины голубые и розовые вязаные пинеточки, тетрадки с прописями 1 класс «А» и дневник за 6 класс «Б», когда они уже переехали и Сашенька пошел в новую школу.

А дочка у них (Маечка, красавица) утонула уже давно (шести лет), в 82-м, в этой самой речке Поганке, где у них развалюха с забором и которую все рисовал на картинах Виктор Иванович.

И они с Машей остались одни-одинешеньки, жить на белом свете.

Виктор Иванович преподавал в средней № 833 школе рисование в младших классах, а в старших он преподавал черчение (еще он вел дополнительные занятия, после уроков по рисованию и, кто отстает, по черчению).

Правда, на них никто никогда не ходил, а на уроках Виктора Ивановича приклеивали к стулу клеем «Момент-гарант» и кидались в пиджак тряпкой.

Но они жили, они жили как-то (хотя им по утрам, сразу с Сашеньки, ни разу не захотелось ни проснуться, ни встать), но они себя как-то держали.

Они молодцы. Они заставляли себя друг другом, по очереди: то он все же крякнет и встанет, то она вдохнет и…

И тут она, Маша (Мария Константиновна), ему говорит, она в тот момент, пока это говорила, его пиджак от мела утюгом отпаривала.

Но тут она поставила утюг на дыбы и говорит ему: «Витюша!» – она ему говорит.

«У меня что-то больно сегодня весь день вот тут, (она ему указала, где у нее болит), и я…»

И все. И больше она ему ничего не сказала, и она села на стул и умерла.

И больше у него на всем белом свете ни единого человека. А только, знаете, как бывает? – люди.

И больше никого.

Ну ладно. У него было скоплено несколько, на сберегательной книжке. У нее еще то же.

У него еще оставался, к тому же, кот Маня, Мяунья (которому имя было дано по звуку, производимому его голосом).

Маня, еще с котятского детства, говорил не простое «Мяу», а «Мяу-нья» и «Ма-нья», в общих чертах у него выходило «Мяунья» (Марек, Мотя, Мармуга, Маргалис, Мурасус, Макарус, Маргалус) и просто, как мы уже говорили, Маня. Настоящий породистый кот (неизвестной породы), но серо-буро-рыже-белых полос, с черным сердечком на грудке, в белых валеночках и с серым хвостом. Глаза у Мани были желтого цвета, но добрые.

Такой был их с Машей совместный кот Маня, и Маня очень любил Машу, и вот, так выходило у Виктора Ивановича, что ради Мани опять ему жить, вставать по утрам, варить на двоих геркулесовую кашу и идти на работу по синему хрусткому снегу…

По серой ноябрьской чавкоти.

По желтым кленовым коврам.

По запаху зацветавших черемух.

Невозможно, невыносимо.

«…А летом они с Мяуньей уедут на дачу, и Виктор Иванович снова станет писать свои „Закаты“ и „Рожь“, а Мяунья будет ловить в камышах лягушек, а в подполе мышь.