Валерий Хайрюзов - Точка возврата

Выпив с Николаем водки, Гордеев достал старенький аккордеон и, подыгрывая себе, спел «Барыню», «Подгорную», «На солнечной поляночке». У него был приятный, мягкий голос, и Шура сказала, что своей манерой исполнения он напоминает ей знаменитого певца Трошина. Любому исполнителю нужны аплодисменты. Шура попала в самую точку, Трошин был для Гордеева кумиром. Лицо его засияло, разгладилось, он тут же стал похож на сельского паренька, которому только что за хорошее исполнение на школьной линейке вручили почетную грамоту, но быстро взял себя в руки и сказал, что сейчас исполнит вальс. Какой? Пусть они догадаются сами.

Слушай неведомый гул голосов, Из таинственной тьмы черногорских лесов; Волны бегут за славянской судьбой, Только кто говорит, что Дунай голубой…

Николай впервые слышал слова этого знаменитого и знакомого с детства вальса «Дунайские волны». Когда Гордеев замолчал, Шура спросила про автора слов, добавив, что она когда-то пела в хоре, но этого текста не знает. Бортмеханик налил всем в стаканы, предложил помянуть погибших, а уж после этого рассказал, что в сорок пятом услышал эти слова в Белграде от одного русского эмигранта. Затем, поглядывая на закутанную в простыню Шуру, начал рассказывать, как после войны он работал здесь с экспедицией. И как они разыскивали в тайге пропавший По-2.

— На нем летели двое, Павел Чавыкин и молодая женщина, бухгалтер экспедиции, — не спеша рассказывал Гордеев. — Она очень любила, когда я по вечерам исполнял этот вальс. Вы бы видели, как они под него танцевали. Можно сказать, я с тех пор не видел пары красивее той. Так вот, вылетели они и пропали. А через месяц Чавыкин вышел из тайги. Пассажирки с ним не оказалось. Но люди обратили внимание на то, что на руках у него вместо рукавиц оторванные рукава от женской шубы. И то, что он был явно не в себе. Стали выяснять, и оказалось, что после отказа двигателя они совершили вынужденную посадку в тайге. Оставшись без пищи, они несколько дней шли по тайге. А потом разыгралась трагедия.

— Так что с нею стало?! — воскликнула Шура.

— Он ее съел, — тихо сказал Гордеев.

Шуре сделалось плохо, она отодвинула ковш с брусничным соком и попросила налить ей водки. Влажные черные волосы, искрясь, рассыпались по ее округлым, будто выточенным из березы, плечам, она то и дело резким движением машинально отбрасывала их назад, но уже через секунду, точно смеясь, они упрямо возвращались на прежнее место, укрывая не только голые плечи, но и пылающее лицо, оставляя лишь черточки бровей да обморочную глубину беспокойных глаз.

Гордеев на минуту вышел во двор, а возвратившись, сказал, что с утра погода будет нелетная, и предложил им остаться ночевать. И сам вскоре ушел спать в другую комнату. Посидев еще немного, Николай с Шурой вышли на крыльцо подышать воздухом. Ночное небо было густым и близким, вычищенные звезды, не прячась, в привычном своем порядке сгрудились на темной вогнутой сфере. Казалось, будто огромное стадо светящихся мотыльков ждет своей очереди, чтобы, прочертив короткую дугу, упасть на землю. Со стороны близкой Лены наносило речной свежестью, и Николай, вспомнив прогноз Гордеева, сказал, что по всему видно: утром будет туман. Неожиданно Шуру начал бить озноб. Полуобняв, он прикрыл ее пиджаком, и Шура, внезапно повернув лицо, потянулась к нему губами.

— Мне что-то холодно, знобит, — сказала она.

— В бане тепло, — на мгновение оторвавшись от ее мягких податливых губ, сказал он. — Можно согреться.

— Надеюсь, ты меня там не съешь? — прошептала она.

Николай удивился ее вопросу и тому, как легко согласилась она идти в баню, где действительно было тепло и все еще пахло березовыми вениками.

У Шуры от первого брака уже был сын — Юра. Позже она призналась, что трусила, как бы он, узнав об этом, не отказался встречаться с нею, а когда узнавала, что летит с ним, почему-то всегда вспоминала баню, запах веников, его губы.

— На вылет я не шла, а летела, — говорила она. — С другими летать было скучно. Все меню знаешь заранее. Стандартное служебное ухаживание, после полета обязательное приглашение в ресторан.

И Порогов любил летать с нею. Когда она появлялась в самолете, у него возникало удивительное, такое непривычное среди чехлов, заглушек, запаха керосина, казенной краски чувство семейного уюта. Он знал: в салоне будет чисто и опрятно, у пассажиров на борту будет порядок, один ее вид заставит всех быть собранными и подтянутыми. Николаю нравилось, что она умела держать экипаж от себя на положенной дистанции. Уж кто-кто, а он-то знал своих коллег: дай им пальчик — откусят руку, а за Шурой среди аэропортовских мужиков шла настоящая охота. Не только холостяки, которым делать это полагалось, но и женатики приударяли за ней. Да еще как! Некоторые готовы были бросить даже семьи. Но Романова держалась стойко, обжигала своими огромными черными глазищами и с шутками-прибаутками отшивала своих многочисленных ухажеров. Особенно злился Николай, когда видел с нею Полищука. Порогов знал, что она благосклонно принимает его ухаживания, терпел, но все же иногда срывался.