Слава Сэ - Ева

Консьержка к вечеру позеленела ещё гуще, но пост не покинула. Спросил у неё, где такое кафе «Белый Носорог». На мой вопрос она дрогнула нервно левой стороной лица — смысл этой ухмылки я тогда не понял. Подвела к двери, показала рукой: два квартала, потом направо, метров сто. Там вывеска. Совсем рядом.

«Белый Носорог» оказался двухэтажным. На первом этаже бар, чёрные стены, лиловые фонари и толпа крепких мужиков. Здесь футбол и пиво. В центре зала помост и шест для рвущих сердце танцев. Понятно, о чём ухмылялась консьержка. Решила, я приехал утонуть в пороке.

Второй этаж интеллигентный. Камин, белые скатерти, прерафаэлиты на стенах. Английский стиль. Единственный посетитель в углу, тихий дядька с «макинтошем». Показалось, он кивнул мне. Видимо, с кем-то спутал.

Первый этаж мне не понравился. Я устроился напротив дядьки. Полистал меню, выбрал баранью ногу и мальбек. Время шло. Принесли заказ. Человек в углу стучал по клавиатуре, почти беззвучно. Пришли иностранцы, он и она. Судя по рыжим ресницам, скандинавы. Я поковырял мясо, лизнул вино, попросил кофе. Минутная стрелка обгоняла часовую, счастья в жизни не прибавлялось. Было слышно, внизу запустили музыку, потом выключили. Туристы ушли, дядька продолжал стучать, затем и он ушёл. Кивнул на прощание. Видимо, так здесь принято. Я ждал четыре часа. Никаких внучек в белых пальто. Елизавета Петровна промахнулась, балтийский оракул. Если только она не пьёт пиво внизу, с футболистами.

В час ночи расплатился и пошёл к выходу. На первом этаже простуженным басом грустила леди Гага. Дым, грохот, в пятне иссиня-белого света сверкает шест, на нём вертится тощая акробатка. Честные трусы на босу ногу, мой любимый женский костюм. И только уже на улице я сообразил, кем приходится мне танцовщица. Это она доверчиво падала мне на капот, носила батистовую рубашку и однажды приготовила на моей сковороде омлет. Для этих пьяных обезьян танцевала моя Ева.

Есть много прекрасных профессий. И служить народу стриптизёршей, это лучше, чем кондуктором в трамвае. Или собирателем червяков в Калифорнийском заливе. Никто не ханжа, я тоже. Но лишь пока два десятка кривых кабанов не начнут сопеть на голый живот вашей личной Белоснежки. Я стоял у заведения, ковырял носком сугроб. Уйти было невозможно, вернуться тоже.

Она подошла сзади. Я услышал шаги, обернулся. В том же белом пальто, накинутом, подозреваю, поверх трусов и бриллиантов.

— Матвей Станилевский, если вы приехали ко мне, то я совсем не сержусь. А если к какой другой бабе, я её убью.

— Я привёз тебе резинку. Готов отдать её за то, что у тебя под пальто, и о чём я знаю.

Потом было чудесное. Она сказала, что я дурак, зато тёплый. И подошла совсем, совсем близко.

Ева притащила меня на какой-то чердак. Скворечник с кроватью, с круглым окном и видом на снеговые тучи. Из декора — ходики на стене. Когда-то они сопели, стучали, пугали тишину кукушкой. Сейчас стоят. Ева сказала: теперь это чучело часов. Здесь есть удобства, сидячая ванна и холодильник. Но главное — матрас и простыни.

Три дня прошли в ярости. Я боялся её раздавить. И сейчас не знаю, была она худой или толстой. Так бывает у некоторых девчонок. Вроде бы сплошные сахарные косточки, пока в халате. А как скинет всё — боже мой, какая роскошная нежность. Другая — затянута в джинсы и видно, попа есть. Но выйдет из душа в одних тапках — мослы на холодец, суповой набор.

Мне было всё равно. Для меня она состояла из шорохов, из скрипов и вздохов, из тепла и запаха. В темноте она распадалась на линии и тени. В ней не было анатомии, одна сплошная графика. Мы дышали вместе, становилось жарко, открывали окно. Потом пальцы немели от холода, я захлопывал дыру в небо, бежал под одеяло. Через трое суток мы вдруг заговорили усохшими голосами. Ненадолго. Потребность в речи оказалась ложной. Слова выродились опять в сопение, в тепло и запах. Мы засыпали на час, или два. Просыпались от острой тоски по уходящему времени.

С кровати виден был край крыши, тучи и снег, много снега. Мы были последним островом тепла и жизни в этой туманности. Всей прочей биологией верхних этажей можно было пренебречь. Вдруг выяснилось, ходики стоят осознанно. Зачем считать, когда не важен результат. Циферблат и стрелки обрели художественный смысл: в темноте белело лицо с усиками. Сутки распались на свет и тьму. В них чередовались возня с хихиканьем, возбуждение, крик. Затем вечная неподвижность, почти паралич, когда дышать и шевелиться — только портить эру Водолея. Вдруг захотелось есть, страшно. Я накинул куртку, в тапках вышел, бродил по сугробам — всё оказалось закрыто. Видимо, стояла та глухая часть ночи, когда спят не только продавцы еды, но даже и мыши с таксистами. В холодильнике нашёлся кусок сыра, дореволюционный, иссохший и седой. Мы его сгрызли.