Кстати, такие потаенные баньки для своих имелись тогда во всех приличных учреждениях, там велись тайные беседы о политике, несовершенствах социализма и переговоры о поставках фондированных материалов. Пили там, конечно, много. Не обходилось, говорят, иногда и без добровольных дам в крахмальных простынках. Но это, в сущности, и весь компромат, который, клокоча от возмущения, перестроечная литература наскребла на «красных директоров». Метнуть баскетбольную команду проституток на своем личном самолете в Куршавель и устроить там дебош в самом дорогом отеле – такое совдеповским воротилам не могло пригрезиться даже в самых похмельных снах. Да им бы никто и не позволил.
Окончание сюжета я помню смутно, так как повесть застопорилась в самом начале. Кажется, Зоя призналась любимому, что вынуждена принять гнусное предложение. Ослепленный гневом Львов сначала мчится среди ночи к фотографу и бьет его с той смачной, умелой жестокостью, которую так любят описывать литераторы, с детства не умеющие драться. Далее путь мстителя лежит к злодею Добину, и, кажется, справедливость торжествует: от развратного директора как раз выбегает в слезах то ли поруганная пионерка, истекающая девственной кровью, то ли красногалстучный отрок испорченной ориентации. Окрыленный, Львов летит в милицию, но там сидят добинские дружки и соратники по разврату: правдоискателя сразу вяжут за избиение фотографа, и ближайшие годы он проведет не в вузе, а на зоне. Однако покалеченный папарацци все-таки успевает настучать вооруженному мужу о готовящейся афинской ночи в лагерной баньке. Тугие частые выстрелы нарушают сонный покой пионерского лагеря. Такого количества трупов старый ворчливый опер, вызванный на место преступления, не видел со времен наступления немцев на Москву…
Конечно, дорогой читатель, я что-то утрирую, потешаясь над собой тогдашним. Но в целом сюжет пересказан точно. И можно только изумляться тому, как черная плесень самоненависти поразила в те годы огромную часть общества, включая и автора этих строк. Слава богу, я все-таки почувствовал злонамеренную нелепость сюжета. Рабоче-крестьянское происхождение уберегло меня от ненависти к «совку», а ведь именно это чувство стало главным содержанием литературы времен перестройки. Так или иначе, разоблачительная пионерская повесть тихо уснула во мне, как осенний слепень за стеклянной рамой. Однако окиньте мысленным взором фильмы, которые с конца 80-х заполонили наши экраны, книги, которые бурно приветствовались критикой, и вы заметите: они сварганены примерно по той же схеме, что и моя ненаписанная повесть: все к худшему в этом худшем из миров. Но разве в таком мире я родился и вырос? Разве концентрация смердящего зла – признак художественности? Разве литература существует для того, чтобы пестовать и ласкать перепончатую нечисть?
А вокруг тем временем поносили и рушили ненавистный «совок»: кто-то мстил за дедушку, отсидевшего то ли за анекдот про Сталина, то ли за двойную бухгалтерию, кто-то возбудился, так как это стало выгодно, кто-то просто наслаждался шелестом свежих знамен. А мне вдруг захотелось написать об уходящей советской эпохе по совести, искренне, а значит, не злобно. Ведь ту жизнь, которая окружала нас до 1991-го, можно назвать скудной (хотя с чем сравнивать – с войной?), нелепой (хотя с чем сравнивать – с пьяными ельцинскими загогулинами?), несправедливой (хотя с чем сравнивать – с «прихватизацией»?), но невыносимой назвать ее никак нельзя. Вероятно, невыносимой она была для отказников, сдавших партбилеты, уволившихся с престижной работы и сидевших на чемоданах, ожидая разрешения на выезд из «этой страны». Ненавистью отъезжающих и заболела почему-то постсоветская литература. Большинство, кстати, осталось дома, а многие уехавшие потом вернулись, но осадочек, как говорится, никуда не денешь.
Нечто подобное уже бывало в нашей истории в XIX и начале XX века, когда интеллигенция смотрела на Отечество воспаленными глазами революционных эмигрантов. Чем все это закончилось – знаем. А теперь эстафету чемоданной неприязни к Отечеству приняли новые писатели, родившиеся, так сказать, «после научного коммунизма» и не знающие цензуры, идеологических накачек и стеснений в странствиях по миру. А поди ж ты! Мировоззренческие предубеждения обладают устойчивостью инфекции, передающейся мозговым путем. К тому же влиятельные премии вроде «Большой книги», «Букера», «Национального бестселлера» и других много лет с прилежным упорством увенчивают именно тех авторов, которые страдают той или иной степенью чемоданного антипатриотизма.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу