Владимир Чугунов - Буря

«Благодарим за письмо твоё, что вразумил написать о вашей жизни.

Ты пишешь о житейских вопросах. Я советую тебе прочитать из Библии книгу Товита. Там написано, как Господь соблюдает для мужей избранных своих девиц, предназначенных им в жены. Благочестивую Сару просватывали за семерых женихов, и все они умирали в брачной комнате в первую же ночь. Сара оставалась непорочной девицей после семерых мужей, ибо предназначена она была Товии, сыну праведного Товита.

В устройстве этой женитьбы участвовал Сам Господь через архангела Рафаила.

Вот тебе, сынок, наш совет родительский. Помни слова Самого Господа:

— Ищите прежде Царствия Божия, а остальное приложится вам.

У меня, сынок, было много любимых девиц до вашей матери, но ни одной из них не было суждено стать моей женой. Сам Господь Своим Промыслом уклонял меня от них или их от меня. Ибо жена мужу предназначается от Господа. Будь спокоен за свою судьбу, она в руках Бога».

«Вступил в 67-й год. Жизнь моя помаленьку изживается, а от дел моих нет мне спасения. Как явлюсь судилищу Христову, какими глазами посмотрю на Судию? Боже, милостив буди мне, грешному!»

Примерно так, по отечески ласково, отец Григорий разговаривал и с нами.

Теперь, я думаю, понятно, почему так тепло, как своих родных, встретил и проводил нас отец Григорий. Впервые в жизни мы все исповедались и причастились. На исповеди батюшка кое-что обнадеживающее даже шепнул мне на ухо, о чём я до времени умолчу. Сказал он что-то такое необычное и Manie. Так что всю обратную дорогу, уже на автобусе, она сидела, задумавшись, у окна. И Боже, как мне хотелось узнать, о чём, что именно так поразило, так захватило её! Но с не меньшей тревогой думал и о том, что ждёт нас впереди. Ведь именно там ожидала нас ещё такая неопределенная и даже немного чем-то мрачным таким пугающая будущая жизнь. Да-да, пугающая. И вместе с тем казалось, нечто такое необъяснимое словами после исповеди и причастия уже навсегда вошло в моё, правда, ещё не свободное от разных весенних грёз и мечтаний сердце.

Выходя из автобуса, Маша сказала:

— Буду растить волосы. Как вы думаете, мне пойдёт коса?

И с этого дня больше ни разу не появилась не только на пляже, но и по ночам через сосновый бор перестала ходить одна. И это было кстати: Глебовы поклонницы, как выяснилось позже, долго собираясь сделать ей какую-нибудь гадость, в тот же вечер и устроили. Но, как выражается бабушка, оборонил Господь. Но страху мы натерпелись.

И было это вот как.

Домой мы вернулись около шести вечера, и я зазвал сестёр к нам, уверяя, что бабушка будет рада от них самих услышать о нашем паломничестве. И не ошибся. Бабушкиным охам и ахам не было конца. Такая она была довольная, такая счастливая, когда мы ей передали от батюшки аккуратно завёрнутую в бумагу большую «девятичастную» просфору. Она тут же прибрала её поближе к Фёдоровской, повела нас на кухню и уж не знала, как и чем нас ещё благодарить и потчевать. Услышав, что мы ещё и причащались, она даже всплакнула: «Привёл, знать, Господь, дожить до молитвенничка!» — и стала шумно сморкаться в огромный мятый платок.

Сёстры принялись наперебой утешать:

— Ну что вы, Анастасия Антоновна? Баба Настя! Радоваться надо!

Она согласно кивала, а сама всё равно плакала. Нам, прошедшим иную школу жизни, были непонятны её слезы. Нам и на ум не могло прийти, чем они были выстраданы, сколько бессонных ночей эта полуграмотная, бесправная крестьянка провела в своей непрестанной слёзной молитве о том, о чём проливала теперь благодарные слёзы.

И я спрашиваю в первую очередь самого себя: почему все русские бабушки кажутся пришельцами из другого мира? Это заключение я вынес не только из личного опыта, но и от чтения русской литературы. Если западные старушки в большинстве своём похожи на ведьм (например, у Бальзака), то наши, и тому масса примеров (Пушкин, Гончаров, Тургенев), — это какое-то Божье чудо, удивляющее нас с самого раннего детства. Помню, как бабушка меня, «кашлюнчика этакого», много раз укутывала и увязывала своей колючей шалью, оставляя одни глаза, прежде чем выпустить на улицу. И я не в силах даже согнуться, как часовой, стоял у калитки и каждому прохожему на его любопытный вопрос: «И кто это там у нас?» — сипло отвечал: «Я-а».

Хорошо помню наш пустой, непривычно тихий тёмными зимними вечерами детсад, в котором бабушка работала уборщицей. Помню похожие на пастилу клавиши фортепьяно, стоявшего у стены в той комнате, где обыкновенно наряжали елку, и мы в клоунских красных, в белый горошек, колпаках и костюмах ходили вокруг неё, взявшись за руки, и пели: «Визёт лашатка дро-овинки, а в дровнях мужичо-ок. Срубил он нашу ё-олачку пат са-амый ка-аришо-ок».