Владимир Чугунов - Буря

Наряжаясь утром, я на один оборот засучил рукава, поднял воротник рубашки, встал анфас перед зеркалом, пустил туману в глаза. Не хватало только трости и шляпы — беленькой, лёгкой, с широкими полями. И чем, спрашивается, не пижон с заграничной картины? Митя хихикнул. А я вздохнул. Разве покажешься у нас в таком виде? Хоть на танцах, хоть на улице, да хоть где засмеют. «Эй, — ещё издали крикнут, — шляпа!» И — га-га-га…

Я опустил ворот рубашки, рукава распускать не стал. Бабушка подала носовой платок.

— Куцы сморкать.

— Чего?

— Неважно. Прячь в карман.

И я спрятал. Мама дала «рупь» на проезд и мороженое. Митя погладил животик, киской сожмурил глаза и мурлыкнул:

— Натре-ескаемся!

До Дворца автозавода, до кольца «экспрессов», ехали на трамвае. Все сидели, один я, чтобы не измять брюки, стоял. Даже в «Икарусе» весь часовой путь до площади Минина стоял примерным мальчиком-пионером.

И когда одна сердобольная, старого завета, старушка в платке, ехавшая с нами от начала, глянув на меня снизу вверх, сказала: «Садись, сынок. Умаялся, поди, стоямши-ти? Садись, отдохни, ножки, чай, свое, не казённы, а я на следушшэй вылажу», я, естественно, ответил: «Мерси, не маленький, постою».

— Было бы предложено. Мерси и больше не проси. У меня и внук так говорит: «Мерси и больше не проси», — и наповал сразила: — Невест, что ли, стесняшься, кавалер?

Люба с Верой зажали ладонями рты, Митя осклабился во всю ширину ненасытного рта, а Mania отвернулась к окну.

— Я-а стесняюсь? Да я вообще никого, было б вам известно, не стесняюсь! — выстрелил я.

— А чего не садишься тогда?

— Я же сказал — не маленький. И вообще, чего Вы ко мне пристали?

— Гляди какой нервный! Какая нынче молодежь-то пошла, а! — и повернулась за поддержкой к соседке: — Палец в рот не клади! К им с добром, а они боком. Не-эт, пра-авильно про них в Писании сказано, пра-авильно!..

— Это в каком же таком Писании? — поинтересовалась соседка, женщина лет пятидесяти, с париком на голове.

— В святом, в каком же ещё! Всё-о, всё там про них сказано!

— А что именно?

— А грубияны что! Родителям не послушны. Языкасты! И чего только там про них не сказано!

— Хм! — И она отвернулась к окну.

— Не верите? А зря-а, зря! Там всё про всех сказано!

И, поднявшись, стала пробираться к выходу. Перед выходом поднятым указательным пальцем погрозила всему автобусу напоследок:

— Погодите! Вспомянете мои слова, да поздно, по-оздно будет!

— Не слушайте её! — повернулась к нам женщина. — Чего-о буровит! Писание! — пренебрежительно хмыкнула она, сморщив жирно накрашенные губы. — Знаем мы их писания! Опиум для народа! Не кто-нибудь — сам Ленин сказал! И вообще — как в песне поётся? Молодым везде у нас дорога? Так? Вот и идите своей дорогой, идите и никого не слушайте!

Выглядела тирада комично. Но именно она подтолкнула меня к глобальным размышлениям. Ленин, конечно, был в авторитете, обильно висел и болтался на всех плакатах, знамёнах и транспарантах, торчал на улицах и площадях всех градов и весей «необъятной Родины моей», но давно уже никто, кроме октябрят и части грохнутых пионеров, не смотрел с прежнею верою и надеждой в сторону его протянутой руки. Не знаю, с каких пор это началось, но дороги у всех были разные. Так считал отец. Собственно, это его слова, сказанные в тесном кругу. Короче, коммунистические идеалы он не разделял, но и к христианству был настроен, так сказать, гиперболически. Имелась в одном укромном месте у него толстая общая тетрадь, что-то вроде конспекта, от содержания которого у бабушки, например, случился бы инфаркт — столько было там желчи, но и правды, надо честно признать, было не меньше. Всё было документально подтверждено, так сказать, научно, со ссылками на источники, исторично, литературно. Отец же был историк и филолог одновременно, два факультета окончил — одним словом, голова. Чтобы не быть голословным, в своё время приведу эти записи, не знаю, насколько они характеризуют отца и сколько соотносятся с тем, что с ним потом произошло, во всяком случае, для меня они стали своеобразной точкой отправления в моём дальнейшем плавании, как сказано в Писании, по обуреваемому волнами житейскому морю.

Когда мы вышли на площади Минина, Mania несколько минут с восхищением смотрела на могучие, с бойницами и зубцами под деревянной крышей, стены Кремля, на Дмитриевскую башню.

— Красиво! — и глянув на памятник Чкалову, прибавила: — А там, надо полагать, и есть ваш знаменитый Откос! Ну что, ведите!