Всеволод Бернштейн - Базельский мир

— Я знаю текст, — неожиданно сказал Комин.

— Знаешь? Прекрасно! — обрадовался Рустам. — Тогда начинаем! Все на исходные позиции!

— Эй, откуда ты знаешь текст? — я подтолкнул Комина плечом.

— Выучил, — ответил он.

Раздалась команда «мотор!». Заиграл оркестр, но уже не так громко и не марш, а что-то лирическое. Вступила величественная Сильвия со своим знаменитым на всю округу сопрано. На певице было длинное концертное платье с блестками. За накрытыми столами стихли разговоры, все стали слушать певицу, но вежливое молчание длилось не больше минуты, легкомысленное солнечное настроение взяло верх, и над столами вновь зазвучали смешки и засверкали улыбки.

Рустам снимал все это камерой с рук. Он подкрадывался то к певице, то к оркестрантам, то к гостям. Потом направил камеру на нас и подал знак. Мы с Коминым двинулись мимо столов. Я изо всех сил старался выглядеть пораженным.

— Чей это крик? Какой толпы, страданьем побежденной? — спросил я, указывая на счастливые лица нарядных, безмятежно болтающих людей.

Комин гордо поднял голову, сузил глаза, придав взгляду пронзительность, и продекламировал:

— То горестный удел

Тех жалких душ, что прожили, не зная

Ни славы, ни позора смертных дел.

Он выпростал руку из туники и протянул ее к оркестру:

— И с ними ангелов дурная стая,

Что, не восстав, была и не верна

Всевышнему, средину соблюдая.

Их свергло небо, не терпя пятна;

И пропасть Ада их не принимает,

Иначе возгордилась бы вина.

Я поикал глазами паренька с подсказками. Он держал наготове листок с моей репликой.

— Учитель, что их так терзает

И понуждает к жалобам таким?

Комин грозно свел брови.

— Ответ недолгий подобает.

И смертный час для них недостижим,

И эта жизнь настолько нестерпима,

Что все другое было б легче им.

Их память на земле невоскресима;

От них и суд, и милость отошли.

Они не стоят слов: взгляни — и мимо!

— Отлично! Снято! — закричал Рустам. — Всем спасибо! Граци! Граци миле!

Ассистенты засуетились, Комин остался стоять на месте, все еще в образе Вергилия. Он царственно положил мне руку на плечо.

— Жалкие души, что прожили, не зная ни славы, ни позора смертных дел. От них и суд, и милость отошли. Они не стоят слов: взгляни — и мимо! По-моему, гениально!

— Что ты хочешь — Данте! — сказал я, освобождая плечо.

— Я не про Данте. Данте — само собой. Я про это! — Комин обвел рукой пространство вокруг. — Режиссер-то наш большой молодец. Надо же такое придумать!

— Да? — удивился я. — А я вот, честно говоря, не понял задумки. У Данте страдающая толпа, стоны, вопли. А тут довольные сытые физиономии, оркестр. Какой же это ад?

— Так и у Данте это не ад. Таких даже в ад не пускают. «Их память на земли невоскресима, от них и суд, и милость отошли…». Все в точку.

— Ну, это ты напрасно. Что ты так взъелся? Симпатичные люди. Пришли повеселиться на свадьбе.

— Я не про них.

— А про кого?

Комин посмотрел на меня и ничего не ответил.

— Про кого? — повторил я.

Комин развернулся и пошел прочь.

— Про кого? — крикнул я ему вслед.

Для участников съемок накрыли отдельный стол, за которым уместился и оркестр в полном составе, и наша маленькая съемочная группа, кроме Комина, который ушел куда-то в поле и так и не появлялся.

— Володя! Сюда! — позвал меня Рустам, показывая на свободное место рядом.

Я сел, он тут же налил мне вина.

— Ребята, какие же все-таки молодцы! Все получилось просто супер! А Саша где?

— Не знаю, — ответил я. — Он, по-моему, никак не может выйти из роли. Вергилий хренов.

Рустам ничего не понял, но на всякий случай расхохотался.

— Вот объясни мне, — я отодвинул от себя бокал с вином. — Что ты хотел сказать этим своим фильмом?

Рустам жадно уплетал закуски, запивая вином:

— Слушай, Володя, я понимаю, что ты журналист и все такое. Только я интервью давать не умею. И вот это «что хотел сказать», «какая главная идея», «какой месседж» — это вообще не ко мне.

— Я тебя не как журналист спрашиваю. Просто как… как друг. Объясни мне. Ведь это свадьба. Ты — свадебный оператор. Допустим, съемки кино, Данте — это, как ты говоришь, фишка. Ты предложил, заказчик согласился. Он хотел «Рай», ты уговорил на «Ад». Но где здесь ад? Или даже не ад, а что там, у Данте, преддверие? Они же все поют, смеются!

Рустам тоже поставил свой бокал. Откашлялся.

— Трудно объяснить. — Он вытер рот рукой. — Они ведь смеются не потому, что им весело, а потому что так принято. Потому что свадьба, потому что они итальянцы… Им вроде как не полагается грустить. Многие люди и живут так, понимаешь? Как бы на автомате, что-то делают просто потому, что так принято. Делают, делают, делают, делают всю жизнь. А потом оказывается, что ничего и не сделали. Ни хорошего, ни плохого, ничего. Я еще потом хочу снять, как они столы убирают, как тенты сворачивают, и чтобы потом снова чистое поле — без всяких следов. Отыграли свадьбу — и ничего. Снова пустота. Понимаешь?