Жанна Тевлина - Вранье

– Какой ты недобрый, Шурик! Люди к тебе всей душой.

– А вот другие говорят, что я слишком добрый.

И Шура подробно описал свое тель-авивское приключение. Гарин слушал внимательно, не перебивал и даже не смеялся.

– М-да. Значит, сорок шесть шекелей не устроили отца русской демократии.

– Представляешь, ступор какой-то нашел! Сразу бы задуматься, столько денег. А потом эта моторолла. Зачем ее дают?..

– Ну, как же! Я дам вам парабеллум! Классика! Короче, Шурик, видишь теперь, как бизнес делается? Это тебя Бог на истинный путь наставляет. Иными словами, на ловца.

– …и лох бежит.

– Ну, почему сразу лох?

– Так Приходько говорит.

Миша покачал головой и сказал обиженно:

– Ну, конечно, у тебя теперь свои друзья.

Шура нетерпеливо перебил:

– А вот ты скажи, зачем он меня спас?

– Знаешь, этот вопрос меня меньше всего волнует. Я, безусловно, не такой высокоморальный, как твой Приходько, но тоже хотел тебя порадовать. Если тебе, конечно, интересно.

– Ну, ладно, кончай уже идиотничать, я и так устал.

– Короче, деньги дали!

Оказалось, что строительный спонсор наконец выполнил свое обещание и сделал первый взнос в бизнес.

– Теперь все только от нас зависит. Или ты хочешь за автобусами ухаживать?

Шура задумался. Несколько часов назад он уже был готов устроиться уборщиком, а здесь убирать ничего не надо, что уже плюс.

– Миш, а я-то что делать буду? Я ж не журналист и не строитель. На иврите не говорю.

Гарин повеселел:

– А кто на нем говорит? А вот все остальное мы с тобой сейчас и обсудим.

Шура ждал звонка уже второй час. Сам звонить он побаивался. К телефону все время подходила секретарша и что-то тараторила на иврите. Текст был такой длинный, что он никак не мог определить, в какой момент следует вклиниться и позвать к телефону Арье. Дальше было бы проще, потому что Арье на деле был Левой Шинкином (арье на иврите – лев), кабланом из Беер-Шевы. Но Лева к телефону не подходил, и Шура благоразумно нажимал отбой. Раздался звонок. Он сорвал трубку. Женский голос попросил Толика. Шура чертыхнулся. Они снимали под офис квартиру, в которой до них проживал некий Толик. Видимо, тот никого не оповестил о смене места жительства, и ему названивали с завидным упорством. Имя это Шура ненавидел. Ненависть тянулась из прошлого и подпитывалась настоящим.

Об имени заговорили на третий день после выписки из роддома. Хотя все было уже сто раз обговорено, Марина делала вид, что вопрос этот пока не решенный, и Шура злился.

В те времена мама еще пыталась разводить дипломатию. Вела долгие душеспасительные беседы с Мариной. Они смеялись, подшучивали над Шурой, а когда он входил, весело переглядывались и замолкали. За этой идиллией он явственно ощущал мамино отчаяние и Маринино презрение. И ничего не мог сделать.

Марина тогда уехала в институт. Они сидели на кухне, и мама говорила шепотом:

– Шуренька, ты знаешь, я тебя ни о чем не прошу, но это сделать надо. Для папы.

– Для папы? А папа сам не может сказать, что для него надо? Это ниже его достоинства, да?

– Тихо, тихо!

Мама испуганно озиралась, а Шура специально говорил громко.

Когда-то давно, в домаринины времена, они действительно обсуждали эту тему. Дедушка Григорий, папин отец, умер за несколько лет до Шуриного рождения. Папа всегда говорил, что Шуриного сына хорошо бы назвать Гришей. Хотя и говорить не надо было, все было очевидно. Это была их семья, и они ждали своего наследника. Шура расспрашивал о деде, ему было спокойно, и он уже тогда был счастлив.

Мама прикрыла дверь и заговорила еще тише:

– Марина не должна возражать, правда?

Шура вскочил с места и шваркнул табуреткой:

– Мам, она что, зверь дикий? Откуда у вас такая ненависть?!

Он говорил ерунду – и знал это. Ненависти не было, было отторжение, причем в критические моменты родители даже будто пугались за сына, говорили, что он должен быть терпимее, что не надо рубить с плеча. А он и не собирался. Просто когда отношения с домашними натягивались до предела, они, не сговариваясь, разыгрывали ссору и порой так заигрывались, что уже сами не понимали, где кончается спектакль и начинается жизнь. После этого он чувствовал опустошение, а Марина говорила:

– Вот теперь твоя мама довольна.

И это опять была полная чушь, потому что мама пугалась не на шутку и корила себя, что, возможно, спровоцировала этот скандал. Шура чувствовал себя извергом. Но потом страсти спадали, все возвращалось на круги своя, и опять он ловил в мамином тоне надменные нотки и кричал на нее, она возмущалась, а потом убегала в свою комнату, и отец ее утешал. Шуру он при этом не замечал.