Рудольф Яшик - Избранное

— Он, господин майор, должно быть, весьма интересный человек.

— Почему?

— Имя и такая дата — это…

— Да, конечно. Я с ним незнаком. Я только хотел сказать, что майор устроил небольшой праздник в честь этого дня. Он пригласил и командира полка, а, между нами, — господин полковник Керн не пропустит такого случая — с ним-то я знаком, очень хорошо знаком. Он из Мекленбурга. Там ели, пили — словом, пировали, насколько это возможно в этих крысиных норах, хек-хек. Все, как мне рассказывали, шло наилучшим образом. Господин полковник от души веселился. Он бывший преподаватель военной академии и любит потеоретизировать. Он набросал перед присутствующими некий фантастический план ликвидации большевистской России до середины августа. Был там и молоденький лейтенантик. Мальчик, должно быть, хватил лишку, иначе я не могу себе объяснить того, что произошло. Он спросил полковника: «А что, если нам не удастся разбить русских и в этом году? Что тогда?» — «Приведите себя в порядок, лейтенант, — приказал ему Керн. — Ваш пистолет заряжен? — Сидевшие за столом побледнели. — Выйдите вон… — Керн, говорят, посмотрел на часы. — И даю вам две минуты сроку…» Все поняли, понял и лейтенант, однако не поверил. Он встал. «Может быть, я сам должен проводить вас? Чего вы ждете?» — рявкнул полковник. Молодой человек отдал честь, вышел, и, едва за ним захлопнулась дверь, раздался выстрел. Вышел и полковник. Лейтенант лежал перед дверью. «Он не был трусом. В донесении отметьте, что лейтенант умер геройской смертью». Как вам это нравится, дорогой обер-лейтенант Виттнер? Любопытно, не так ли? А ведь не менее любопытен был и вопрос застрелившегося лейтенанта. Да-а…

«Это предостережение? Как это понимать? Что это означает? Командование дивизией скрывает такую историю не без оснований. Зачем майор рассказывает это мне?» Виттнера взволновала не смерть лейтенанта, его ужасало совеем другое — ведь тот же самый вопрос мучил и его! «Сколько солдат спрашивают себя о том же? Или… но… господи, это невозможно! Неужели все? Если все, значит, возникает этот вопрос и у господина майора фон Маллова…»

— Вы начали с того, дорогой обер-лейтенант, что немецкому воинскому духу присущи размах, движение, непрерывное движение вперед. Прекрасно. Смерть этого лейтенантика на вас не произвела впечатления? Не правда ли?

— Нет, нет, господин майор.

— Со временем это пройдет. Я хотел сказать: на нашем участке необходимо создать впечатление движения, некоего предвестия крупных операций. Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли…

— Понимаю, понимаю, господин майор. Мы должны кое-кого побеспокоить.

— Я не предполагал, что мои намерения можно объяснить подобным образом, хек-хек. Побеспокоить! Правильно. По совести говоря, для меня очень важен этот разговор. То есть я хочу вас убедить, убедить в лучшем смысле этого слова. Не обижайтесь, прошу вас. Вы мой подопытный кролик, хек-хек. Подобный разговор будет у меня с нашим шефом, я хочу убедить и его. Вы меня понимаете?

— Да, да.

— Как вам нравится высота триста четырнадцать?

— Блестяще, просто блестяще!

— Я не авантюрист, — быстро добавил майор. — Я никогда зря не рисковал, мне всегда был дорог каждый мой солдат. В наступление пошли бы штрафники.

— Штрафники? Деклассированные элементы? Да их давно следует проверить в бою. Я слышал…

— Вы могли слышать все, что угодно, но все это хорошо для хрестоматии. Вблизи жизнь выглядит по-другому, и потому штрафники должны получить по заслугам. С другой стороны, между нами, высотка эта немногого стоит. Она слишком выдвинута вперед, подступы к ней легко уязвимы, она низка. Мы не получим ничего нового для обозрения территории противника, я уверен в этом. Доводов против много. Но попытаться стоит.

— Да, конечно. И, насколько мне известно, вы в хороших отношениях с господином полковником, так что…

— Это к делу не относится, — холодно сказал майор.

— Извините…

— У вас привычки штатского человека. Давно ли вы на фронте?

— Четыре месяца. Добровольно.

— Срок достаточный. Во время этой операции я рассчитываю на поддержку словацкой батареи. Знаю, знаю. — И майор добавил строго: — Не забывайте! Это наши союзники. Понимаете, Виттнер, ваше отношение к ним внушает мне серьезную тревогу. Ничего личного, решительно ничего. Ваше отношение к ним довольно близко к моему, это наше, немецкое отношение. Вам должно быть известно, что я принадлежу к классу, покаранному гордостью. С младенческих лет мои привилегии стали для меня мукой. А у человека есть глаза, чтобы видеть, и разум, чтобы размышлять. Кажется, я уже заслужил право говорить о жизненном опыте? Мне тридцать шесть лет, в наш век этого вполне достаточно. А мой опыт подсказывает мне, что гордостью и высокомерием мы только оттолкнем от себя союзников. Это неприятно. Я вспоминаю свою юность. Обычно ценить юные годы начинаешь только с возрастом, увы — слишком поздно. Когда я приезжал домой в родное поместье на каникулы, мне всегда казалось, что я против воли подвергаю себя каким-то страданиям. Что мне было делать в родительском доме? Ходить из комнаты в комнату? Бродить по огромному парку? Я хорошо знал, что буду лишь издали глядеть на игры своих сверстников, детей из низшего сословия, на их развлечения. Их крики и восторженные вопли возмущали и одновременно манили меня. Но я не подходил к ним, и они тоже не осмеливались приблизиться ко мне. Это будет звучать странно. Но я… — Майор замолчал.