Рудольф Яшик - Избранное

— Сто двадцать марок за пол-литра рому! Разве это справедливо? Матерь божья, дай мне ответ! — Молчун шумно втянул ром, подержал его во рту и, потом с отвращением выплевывая его сквозь зубы, кричал, как помешанный: — Что за радость в нашей геройской батарее! Я вами доволен, доволен — должен признаться, умею оценить. Только каптер — дерьмо! Кто тут лежит?

Молчун споткнулся — на земле лежал солдат. Молчун опустился на колени, поставил котелок на землю, ощупал лежащего.

— Лежит тут кто-то. — Вспыхнула спичка, мелькнул огонек. — Шамай. Ездовой Шамай здесь лежит, развалился будто герой. Труп! Вот так: кто возит мертвецов, сам помрет. А как это? Кто поднял меч, тот… Как дальше-то?

— …от меча и погибнет, — со смехом ответили ему из темноты.

— Вот так! Божья воля свершилась!

— Свершилась воля божья!

— Слова ты, невежда, переставил! — И молчун ощутил над собой горячее дыхание склонившегося над ним человека.

— Не свались на меня! Где бог? Подай мне его, я его угощу ромом! У меня еще осталось. Сто двадцать марок за пол-литра — это несправедливо. Но для бога у меня чуточку найдется, и после я спрошу его: господи, был ты солдатом? Знаешь ли ты что-нибудь о нашей геройской батарее или ничего не знаешь? И ведешь ли ты нам счет? Где у тебя ром?

— На, лакай, птичка-невеличка. Ты чего-то там говоришь, а что говоришь — не пойму. Подымайся, Шамай. Эй, птичка-невеличка, скажи же мне что-нибудь. Дрыхнешь, нализался.

— Мировой ром. Выпей. — Неизвестный протянул котелок. Котелок выскользнул из рук, ром пролился на спину молчуну, свалившемуся на Шамая.

— Сыграй, цыган… ихи-хи…

Незнакомец встал, и его шатнуло, он ткнулся лбом в повозку, вскрикнул. Что-то упало, но в ночной темноте ничего не было видно.

Полоса светового заграждения была совсем близко…

Она рассыпалась звездами, и они шипели…

Если насчет солдат у надпоручика Гайнича и были какие-то иллюзии, то в это пасмурное утро они рассеялись. Еще вчера, когда он запросто беседовал с солдатами, ему казалось, что быть командиром батареи на переднем крае не так уж трудно. Нужно лишь уметь обращаться с подчиненными. Командиру перед боем не следует замечать мелкие неполадки и неловкие проявления солдатской удали.

Но сейчас он понимал, что, выдав солдатам ром, допустил непростительную ошибку.

«Теперь это ясно любому новобранцу, даже штабному писаришке. Батарея пьяным-пьяна, солдаты валяются в повозках, как бревна. Шестеро спят прямо на снегу, в грязи. В конце концов я мог и сам сообразить, что после такого длительного перехода, однообразного питания они обессилели и не могли перенести столько алкоголя. А как надо было поступить? Моим начальникам легко рассуждать: «Следи за дисциплиной!», «Держи солдат в ежовых рукавицах!». Мы не в казармах, господа! И я хочу и вы хотите, чтобы солдаты сражались и умирали, ибо война есть война, но чем можно их воодушевить? Красивыми словами? «Патриотизм», «геройские подвиги», «защита христианства и цивилизации от большевизма»? Да солдаты открыто смеются над такими словами. И не понимают, зачем они здесь. И этого им никто в мире не объяснит. Все они, не таясь, клянут войну, зная, что хуже, чем сейчас, им не будет. Офицеров они ненавидят. Весьма и весьма неприятно. Меня все время не покидает ощущение, будто я среди чужих, в стане врагов. Я знаю, что солдаты прохаживаются и на мой счет, решили, что войну затеяли офицеры. А я угрожаю им военно-полевым судом — его они еще, по-моему, побаиваются. Но я не в силах придумать ничего лучшего. Сегодня ночью мне пришло в голову выдать им ром, и тут, извольте радоваться, такое безобразие! Один солдат чуть не проткнул штыком каптенармуса. А теперь все лежат мертвецки пьяные. Им все равно, все нипочем, и я опасаюсь, что дальше дело пойдет еще хуже. А что будет, когда батарея вступит в бой, когда начнутся потери? Черт побери, надо же похоронить тех убитых! Да, да, но как поведут себя солдаты? Господа, вы там наверху ничего знать не хотите, думаете, что все здесь проще простого. «Дисциплина! Держать в ежовых рукавицах!» Легко рассуждать об этом, сидя за столом!»

Испарина выступила на лбу надпоручика. Он вел этот разговор сам с собой в полной растерянности, его трясло, словно в лихорадке. Он оправдывался перед своей командирской совестью и перед невидимым, но важным полковым начальством.

Забрезжило утро.

Окружающее все зримее выступало из уходящего мрака, цеплявшегося только за ветки густого кустарника. Среди деревьев и повозок, у орудий поблескивали разбросанные котелки и белели лица шестерых спящих солдат. Они лежали, как мертвые, и чем отчетливее видел их надпоручик, тем больше вскипал в нем бессильный гнев. Сам он даже не притронулся к рому, лег и тут же безмятежно уснул, в надежде, что все пойдет, как положено.