Рудольф Яшик - Избранное

Теперь Кландуха уже ничто не занимает. Ни долина, ни коровы, которые пасутся в ельнике, издали похожие на красных мух. Да и веселый стук вальков с реки уже не тешит его слух. В его сознание закралось беспокойство. Беспокойство и безотчетное предчувствие беды. И он уже не просто сидит, он ждет. Вновь в воздухе нависло что-то гнетущее, как тогда в хлеву. Мысли, одна мрачнее другой, одолевают его, взгляд тяжелеет, темнеют зрачки и становятся черными, как ночь или как паровоз, который взбирается вверх по долине, выплевывая клубы дыма из высокой трубы.

Кландух вздохнул.

Он ждал этого поезда. Все остальное — мельница, туман и женщины, стиравшие на реке, — была игра, которая уже не повторится. Он лишь обманывал себя — как человек на смертном одре, почувствовавший себя лучше и вообразивший, что ему удастся перехитрить смерть. Но смерть придет так же неотвратимо, как пришел этот поезд. Смерть белая, а поезд черный, но разницы между ними нет. У нее оскалены зубы, она бесплотна, а у паровоза — труба и круглые окошечки вместо глаз, но разницы между ними нет никакой.

Он не ошибся. Телега не привезет товара — вон она подымается проселком, остановилась у зеленеющего поля. На нем три черных островка.

— Клевер, — произнес Кландух, выжал из себя еще капельку заинтересованности: прозвучало слово, однако так вяло и безучастно, словно и не говорил он вовсе.

— Уже идут.

Не стало ничего — ни гор, ни неба, ни реки. Во всем мире были лишь четыре фигурки, человеческие фигурки, которые двигались от станции и вот уже появились на шоссе.

Их привез поезд.

Один из приехавших — в зеленом.

— Жандарм! — Еще минуту назад он бы удивился, но сейчас это было уже не важно.

Фигурки росли и быстро приближались к мостику. Одна — пузатая, круглая, как шар, и три тощие. Так оно и должно быть. Круглый шел по самому краю дороги, вдоль канавы, широко размахивая желтой соломенной шляпой.

Фигурка в зеленом шагала по другой стороне, у железных перил ограждения, укрепленных на прочных, покрашенных белой краской столбиках — берег там был крутой и отвесно падал к реке. Жандарм трогал каждый столбик ладонью и поворачивал ее, словно втирая что-то.

Кландух следил за каждым их шагом и ничего, кроме них, не видел. Впрочем, в долине больше ничего и не было.

Ничего.

Они сошли с шоссе — на тропинку к мостику. Потом пройдут под теми высокими елями, у которых только верхушки торчали из тумана. Пройдут! Это уж точно — как то, что он сидит тут.

Мостик прогибается, вздымается, падает, будто еловые стволы, когда их везешь по ухабистой дороге. Кландух обостренно замечает это. Он слышит топот ботинок и жандармских сапог, и ему приходят на ум лошади. И в его хлеву по ночам такой топот.

Вот они у мельницы.

Мельник вышел из дверей. Снял шляпу и поздоровался. Все ответили ему.

Круглый остановился, руки в боки — поглядел вверх на склон, словно в небо. Кландух хорошо видел его, читал на его лице страх и ухмылялся:

— Да не бойся ты, шут гороховый, моя гора не кусается. Захотелось тебе прийти — иди. Я тебя не звал. — Он засмеялся мелким смешком, отрывисто и жестко, но глаза его оставались холодными. Как у рыбы. Лишь кулаки сжались крепко, и из пальцев отлила вся кровь. Они стали желтые, как у покойника.

Эти, внизу, что-то кричали друг другу, то ли подгоняли круглого, чтобы он подымался по крутой тропке, то ли смеялись над ним. Кландух не знал. Он ничего не слышал. Только видел, как они открывают и закрывают рты и ворочают красными языками.

— Красные языки! — закричал он со злобой. Ему надо было кричать, надо было услышать свой голос. В голове у него гудело, шумело, словно бурлящий поток. И плескалось, шлепало мельничное колесо.

Четыре фигурки подняли головы. Поглядел вверх и мельник, а, увидев Кландуха, отвернулся и убрался в полуоткрытую дверь.

— Красные языки!

— Гляди как следует, Кландух! Эти внизу — словно жучки какие. Можешь плюнуть на них или камень столкнуть, он упадет кому-нибудь из них на голову. Ты боишься их, что ли? Что связало тебе руки, Кландух? Ты же телегу из грязи можешь вытащить, одной рукой подымешь… Кландух, Кландух, — отчетливо говорит в нем голос. У Кландуха после каждого слова — мурашки по спине. Где-то глубоко внутри просыпается что-то отвратительное, мерзкое, готовое разорвать кожу и вырваться наружу. Вздуваются, напрягаясь до боли, мускулы, шум бурного ручья в голове не утихает, а усиливается, становится все пронзительней и переходит в протяжный писк, впивается в душу огромной терновой колючкой.