Рудольф Яшик - Избранное

Тогда стучали колеса и скрипели вагоны.

Колеса уже не стучат.

Вагоны не скрипят, и поезд, едва отойдя от станции, повернул за ельник и бесследно исчез.

Она очнулась на земле. Трава, луга цветут. Пора их косить. Такой была ее первая мысль.

Боль возвращалась, но медленно и не сразу, словно ею теперь управляла милосердная рука. Во всяком случае, она уже могла идти. А придя домой и увидев Ондрея с вороной, быстро вышла из избы, боясь, что вновь все нахлынет на нее и она не выдержит. Ведь тогда Ондрею было всего тринадцать месяцев, и отца он не помнит.

Ей было жутко…

Она лежала на постели, думая о том, почему старые раны вдруг открываются вновь. Почему все возвращается и человек опять переживает всю свою боль с самого начала, причем как что-то новое и неведомое. Где найти средство, которое заживит эти раны и на долгое время породит обманчивое представление, что их уже нет, что они навсегда преданы забвению? Может, это песок? Глина? Или камни? А может, вся боль и страдания западают глубоко, как зерна, которые потом вдруг прорастут, выгонят листочки и расцветет цветок, исполненный горечи, и все это происходит быстро, мгновенно.

Эти мысли не давали ей спать. Вряд ли она вообще уснет этой ночью. Ее охватило какое-то лихорадочное возбуждение, и словно волны шумели в голове. Это кровь стучала в висках.

Ондрею послышались стоны и даже тихий плач. Но звуки эти, хотя и были необычны, не трогали его. Он словно их не слышал. Он снова видел перед собой завистливые глаза Пайера, видел самого себя, как он кладет руку на плечо и говорит: «Иди сюда, иди!» — и ворона усаживается ему на плечо. Остальные ребята смотрят с восхищением, и только Пайер — с завистью, весь зеленый от злости. Ондрей еще никогда не видел зеленого человека, а вот пани учительница как-то говорила, что человек может позеленеть от злости. Завтра бы надо попробовать. Ну, не завтра, так послезавтра. Вороне надо окрепнуть и еще полетать, потому что на Пайера нельзя положиться, он может ее и камнем жахнуть… Нет, нет, только послезавтра. Скорее бы это время проходило! Ведь еще ночь, целый день, вторая ночь… тянется еле-еле. Завтра нужно наловить вороне рыбы, а потом уже он увидит завистливые глаза Пайера и самого его, зеленого с головы до ног. А смоется ли это потом?.. И еще он видит что-то, но словно в тумане, что-то, похожее на глубокий омут.

Тут он засыпает.

И больше ничего не видит, даже полки с вороной. Отца он не знал. И это его не трогает и не будет трогать.

Но если б он и не спал, все равно б из-за подобных вещей не переживал и ни за что бы на свете ни с кем не поменялся бы своей жизнью.

В его жизни лишь одно несправедливо: Пайеру пятнадцать лет, а ему десять, и им никогда не сравняться, потому что, когда ему будет пятнадцать, Пайеру стукнет двадцать, и Пайер все равно останется сильнее.

Единственная несправедливость в его жизни.

А мать, увидев, что он спит, наконец дала себе волю и заплакала, и плакала до тех пор, пока ее не одолел сон. На другой день она почти не вспоминала о случившемся, воспоминания развеялись и больше не возвращались, словно их засыпали чем-то, только неизвестно чем — песком, глиной или камнями.

— Что-то ты бледная, — только и сказала ей пани учительница.

— Да ничего, ночью мне было плохо.

А пани учительница подтвердила:

— Да, над нами кара божья. Над нами, женщинами, кара божья.

Ондреева мать не стала ее разубеждать и поспешила с ведрами к реке, чтобы не быть у нее на глазах.

Прошел день, и у Ондрея не случилось ничего достойного внимания. Ничего такого, о чем он мечтал. Шел дождь, и погода не улучшилась до самого вечера. Ворона сердито каркала, летала по избе и билась в окно с такой силой, что чуть стекла в окнах не повыбивала. А из трех гераней, стоящих на окнах, ни одна не уцелела. Ворона, не переставая, каркала, и голос у нее стал похожим на голос ее матери, что свила гнездо на высокой ели. Перья у нее блестели, отливая на свету синевой и не уступая по красоте перьям сойки. Ондрей никогда еще не видел сойку вблизи, но у Пайера было несколько ее перышек, и когда он бывал в настроении, то приносил их ему показать. Но руками трогать не позволял никогда.

Так они провели этот день. Оба были сердиты — ворона на тесноту избы, а Ондрей — на плохую погоду. Напрасно он выглядывал в окно, тучи тянулись над долиной, становясь все темнее. И тут Ондрею пришло в голову, что солнце и завтра может не появиться, дождь будет лить, и ему придется сидеть с вороной в тесной избе и голодать, как и сегодня. И ту еду, которую принесет мать из школы, ему придется отдать вороне. О том, чтобы поделить еду и себе и вороне или, может быть, оставить себе кусок получше, он даже и не думал. Пайер, тот бы не дал ей ничего, а сварил бы ее саму и съел. И мысль, что он лучше Пайера, было единственное, что его утешало, он даже меньше злился на дождь.