Рудольф Яшик - Избранное

— Как тебя звать?

— Виктор Шамай. Ездовой Шамай…

Кристек прикинулся, что это говорит ему очень многое. Он забрался в повозку, сел и опустил голову на руки.

— Пан поручик, это мы домой собрались?

Они почти не знали друг друга. Молчун Шамай повторил вопрос, а не получив ответа, не обиделся на немого поручика. «Домой идем, наконец-то домой! Через шестнадцать месяцев — домой! Эти сборы ничего иного не могут означать. Когда отдают такие приказы, они ничего другого значить не могут. Батарея не попадет под трибунал! Окопы батарее не понадобятся. Как вдруг все может измениться! Идем домой! Все солдаты так считают, и фельдфебель Чилина на что-то такое намекал. Домой!»

— Солдаты! — Кляко вздумал обратиться к своим подчиненным. Конь становился на дыбы. Его давно не седлали. — Солдаты! Мы отступаем. Отступает вся словацкая армия, она идет на Украину, но нас оставляют под командой немцев, нам предстоит воевать и дальше. Я знаю, о чем вы думаете, и я, ваш командир, думаю то же самое. Я знаю, для чего вы вырыли окопы на огневой позиции. И я понимаю вас. Солдаты! Вы все должны отдавать себе отчет в том, что с этой минуты мы предоставлены сами себе и никто нам не поможет. Я требую от вас строжайшей дисциплины. За-пре-щаю вам какие бы то ни было контакты с немецкими солдатами. Не говорить с ними ни слова! Мы немые! Мои слова относятся и к офицерам и к унтер-офицерам! Того, кто ослушается, я пристрелю на месте. Но я вам верю. Рядовой Лукан!

— Здесь!

— Вести переговоры с немцами разрешается поручику Кляко и рядовому Лукану. И еще: к нам присоединятся солдаты третьей батареи с пушками. Распоряжение относится и к ним. Вы должны вбить им это в голову. Да приглядывайте за ними. Мы их не знаем. Мы должны обезопасить себя на марше. Фельдфебель Чилина!

— Здесь, пан поручик!

— Чередовать: их орудие — наше орудие. Повозки тоже! Вы меня поняли?

— Так точно, пан поручик!

— Шаго-ом марш!

Кляко пришпорил коня и поскакал в конец колонны.

Батарея тронулась. Солдаты шли молча, как немые. Лишь поскрипывали повозки, визжали немазаные колеса да слышались окрики ездовых.

Колонна уже скрылась в высоком густом лесу, а на огневой позиции метался поручик Кляко. Он кружил вокруг груды оставленных снарядов. Их хватило бы на четыре повозки. Может, нужно было разгрузить здесь еще несколько повозок? Нет! Сводная батарея подчинена немецкому командованию. Нельзя рисковать, рисковать чересчур явно. Он пустил коня рысью, чтобы догнать поскорее ушедшую вперед батарею, хоть и знал, что для него нет возврата. В конце концов, он хотел этого! Хотел! Заткнуть рот подонку и трусу Кляко! Отрезать все пути подонку и трусу!

К перекрестку они прибыли около шести часов. Было уже темно. Все произошло точно так, как говорил надушенный капитан Рудай. И третья батарея ждала, и четыре орудия, и немецкий офицер. Все было так, как говорил надушенный капитан, кроме двух незначительных мелочей: немецкого офицера сопровождали двадцать немецких солдат, как он, верхами, а в хвосте бывшей третьей батареи катилось двадцать шесть повозок со снарядами. Кляко трижды проклял капитана, трижды проклял себя, но на душе легче не стало. Полетел к черту весь план. Он все равно вынужден возглавить сводную батарею, дать ей команду, погнать вперед и поехать во главе ее. Впереди потянулась дорога, запруженная отступающими войсками. Кто-то его окликнул. Или ему это только показалось?

— Пан поручик…

— Чилина?

Фельдфебель подошел ближе и процедил сквозь зубы:

— Не выйдет.

— Вижу. Плюнь!

— Я буду приглядывать за новенькими. И ребята пусть глаз не спускают. Эх, такие-сякие, не по душе мне это. Не везет нам, пан поручик.

— Бог нас проклял. Я безбожник.

Чилина вытаращил глаза.

Зима выдалась снежная. Снегу навалило еще в декабре, до рождества. Рождество и конец года промелькнули так быстро, что старый Лукан не успел даже задуматься, почему сын Яно второй год не сидит с ними за столом в сочельник. Начались метели, и занесло дороги. На шоссе, у поворота за деревней, выросли высокие белые гребни сугробов, между ними тянулись глубокие канавы. Приходилось непрерывно расчищать снег. Лукан работал лопатой с утра до ночи. Он метр за метром рушил белую стену, вырезал большие снежные кубы, сбрасывал их на занесенные вербы у речки. Ее сковали льды, метели сровняли с берегами русло. Угадать его можно было только по черным верхушкам ивняка.

В январе Лукану стало полегче. Ложась вечером спать, Лукан прислушивался, не завоет ли опять за окном вьюга. Только от нее одной делалась у него бессонница. Утром он вставал, с лопатой на плече обходил свой участок — от второго правненского километра до Планицы, оттуда — до Липин и через все Липины до самого моста. И так ежедневно, весь месяц, и не только потому, что он был добросовестным дорожным обходчиком, но и из боязни, что за ним следят. Лукан никак не мог забыть обыск в своем доме. Три жандарма и гардист рылись в доме, переворачивали все вверх дном, а начальник гарды Махонь сидел за столом, просматривал бумаги и все повторял: