Рудольф Яшик - Избранное

— Держи! И уважай отца! — Потом достал две рюмки из буфета, налил, поставил на стол и, показав на одну, произнес: — Можешь.

И ничего другого сказать нельзя: пусть сын ни на миг не смеет забыть, что живет здесь из милости, и эту милость, как и все остальное в этом доме, он получает от старого Зембала.

Они выпили, каждый сам по себе, словно собаки, грызущие каждая свою кость в разных углах. Зембалка никогда не была посредницей между отцом и сыном. К тому же она от души ненавидела водку и, за исключением незначительных мелочей, всегда и во всем мудро соглашалась со своим мужем. Даже если дело касалось сына.

— Ну и воняет! — сказала она, закупоривая бутылку.

Старый Зембал не пил. А младший Зембал и запил бы, да не на что было. Входить в лавку он не смел: там хранилась выручка, крепкие напитки и табак, и в первую же ночь, когда он вернулся из тюрьмы, отец перенес свою постель в кухню на диван, даже во сне охраняя от сына свое добро. С тех пор старик спал только в кухне.

Вдруг старый Зембал отрывисто засмеялся, словно пролаял. Ему пришло в голову нечто забавное. Жена и сын с любопытством взглянули на него, но Зембал не любил делиться своими мыслями. Пришлось удовлетвориться видом его ухмыляющегося желтого лица.

Старик вспомнил Махоня и Швару, как эти ловкачи дали ему от ворот поворот и какую он от этого получил выгоду: он увидал «аллеи» Лукана, семьсот восемьдесят девять деревьев — целое состояние, которое поставит его на ноги. Можно будет сломать заднюю половину дома, новую сложить из обожженного кирпича и вернуть сыну солидное положение в обществе. Государственная служба — дело подходящее! Тогда уж не назовешь его преступником и он, Зембал, еще порадуется на негодяя. И как это его угораздило полезть на пятнадцатилетнюю? Таким позором покрыть родительскую голову! Стоит Зембалу вспомнить об этом — и он готов зарезать сына, как теленка, тем самым ножом, которым он режет мармелад и хлеб.

Но, кажется, этот распутник раскаялся в своем грехе, и пора бы подумать о прощении. Да и какой он мошенник? Людей не грабит, как Махонь или Швара, а просто гнусный негодяй. Вот станет дорожным обходчиком, будет отца слушаться, и тогда он, старый Зембал, простит его. Но до той поры нельзя спускать ему ни вот столечко! Пусть, пусть знает! А может, налить ему вторую рюмку, этому паршивцу? Нет, ничего он ему не нальет, пусть знает. А вот себе нальет…

И он налил, приказав затем жене:

— Убери! Чтоб не воняла!

Жена унесла бутылку и не вернулась, — прозвенел колокольчик, какой-то мальчишка спросил дрожжей на пятьдесят геллеров.

Зембал не раз в жизни брался за всякие дела. Он всегда точно знал, чего хочет, но не умел добиться цели. Он был уже достаточно стар, но жизнь так и не научила его, и потому всякая неудача ставила его в тупик. Как? Как же быть? Тут крылась какая-то несправедливость, подвох, подстроенный этим подлым миром, и не без участия ворюг. Разве не здорово придумано — сделать сына дорожным обходчиком? Вдвоем они уж похозяйничали бы на «аллейках» Лукана! Мысль эта так же великолепна, как и его черная шляпа. И плохо бы им обоим жилось, Иисусе Назаретский? И почему на свете все так запутано, почему нельзя просто высказать свое желание?

Вторая рюмка можжевеловой водки унесла эти безрадостные размышления, и Зембал понял, что в следующую минуту должен что-то предпринять. Так он и сделал. Надев пальто и черную шляпу, погруженный в себя, он вышел из дому через лавку. На вопрос жены, куда он идет, Зембал не ответил.

Зембал шагал вверх по Планице. Он ежился и вздрагивал от холода. Так всегда начиналось состояние неуверенности, в котором он провел четверть своей жизни.

— Добрый день, пан Зембал. Я слышала, вы в городе были. Не видели, поросят там не продают? Я бы молочного поросенка купила, да в Планице не у кого. Хочу боровка откормить, — посыпалось на Зембала, но тот прибавил шагу и еще больше съежился. — Я спрашиваю, не видели вы в Правно поросят продажных? Туда крестьяне всегда заезжают, если вздумают что продать. Боровка хочу… — пискливо говорила Фарничка, стуча кулаком по телеграфному столбу, потом пробормотала: — Остолоп! От злости в щепку высох. Одна шляпа от него осталась! — И, набрав воздуха, завопила на всю улицу: — Мой старик — пьянчуга, однако шляп еврейских не носит и носить не собирается. Да!.. — И она убежала на свой двор.

Но Зембалу было уже не до Фарнички. Он продолжал шагать по Планице. Ему нужно было пройти через всю деревню, до другого ее конца, к самому последнему дому на другом берегу речки. Дом этот — старинный, каменный — был с широкими воротами, какие бывают на постоялых дворах. За ним возвышалось кирпичное трехэтажное здание, по планицким масштабам очень большое и внушительное. Это была мельница. В каменном доме жил Пастуха, мельник и пройдоха.