Юрий Батяйкин: Яблоки горят зелёным

Так прошло несколько часов. Но странно, зуд не унимался, а, напротив, становился все сильней и невыносимей. Не в силах больше терпеть Погадаев слез и снова наклонился над печкой.

Рассерженные, со сверкающими лютой злобой очами, насекомые предстали взору Погадаева.

– А, гады! – воскликнул, отшатываясь, Погадаев.

В это время из печки выпал уголек и упал на пропитанные керосином галифе участкового. Погадаев не успел охнуть, как пламя охватило его. Помня наставления замполита, Погадаев бросился на пол, сдернул галифе и швырнул прочь. Кто мог знать, что они упадут в опилки, которые Муромцев хранил на подстилки для крыс? Они вспыхнули моментально.

Проснувшийся истопник крикнул: «Ай!» – и первым делом открыл клетки со своими любимцами.

Жуткое зрелище преисподней возникло на месте котельной. Гудящее пламя, воняя керосином и одеколоном, разбрелось по углам, сжирая все на своем пути. Обезумевшие животные с визгом носились по полу в поисках выхода.

Истопник с лопатой в руках, с волосатой шевелящейся грудью, был подобен Вельзевулу.

Рядовой черт Погадаев, с обгоревшей промежностью, плясал на месте.

Сами видите, это был настоящий ад.

Когда через два часа приехали пожарные, они увидели на месте новенького трехэтажного общежития только небольшую кучку головешек на подталом снегу и вокруг нее – хоровод милиционеров в голубом форменном белье, ежившихся от холода и постукивавших ногой об ногу, как на остановке автобуса. Тем не менее они окатили их ледяной водой и умчались, завывая сиреной, восвояси.

А Погадаев и истопник в это время сидели на радиаторе в подъезде дома напротив, глядя друг на друга, как два злых таракана, и думали, где бы им добыть старенькие тренировочные.

Погадаев думал еще о том, что теперь он стал рецидивистом, а Муромцев размышлял, спаслась ли Машка.

Муромцеву было смешно. Глядя на озябших милиционеров в окно, чувствуя под задом горящие «щечки» радиатора центрального отопления, он радовался теплу и тихо, с сознаньем морального превосходства, мурлыкал как бы про себя:

– У, дур-раки, дер-ревенщина.

Погадаев был настроен иначе, философски. Он придумывал продолжение к пословице «Друг познается в беде». «А баба в изде», – добавлял он уже от себя.

В этот момент истопник слез с радиатора и с чувством собственного достоинства нараспев произнес:

– Е… твою мать…

– Что? – переспросил задумавшийся Погадаев.

– Бочкина-то мы забыли, – сказал истопник ужасным голосом.

– Как? – удивился Погадаев.

Вообще-то у него был хронический словесный понос, но в данном, исключительном, случае он предпочитал говорить односложно.

– Забыл я совсем про Бочкина, – сокрушался истопник. – Спал он, понимаешь, за печкой, с вечера еще спал.

– Так он сгорел? – наконец разродился Погадаев.

– Может и сгорел, – ответил Муромцев. – То есть я хочу сказать: хорошо, если дотла сгорел. А, впрочем, если не дотла, тоже хорошо.

Погадаев не понимал странную логику истопника – ведь погиб человек, однако поверил ему на слово, и, чтобы показать свой ум, сказал:

– Вот дурак-то Бочкин, ей-богу, дурак!

И оба затряслись безумным смешком: простодушный истопник смеялся себе на уме, а Погадаев (с хитрым выражением лица) – за компанию.

В это время выше этажом что-то зашмыгало, захлюпало, и, оставляя на ступеньках грязные следы кривых паучьих ножек, перед ними, с неземным выражением лица, появился выходец с того света, новопреставленный Малофей Бочкин.

Вид его был ужасен. На шее болталась огромных размеров серая крыса, отчего Бочкин стал похож с залитой кровью шеей на Иоанна Крестителя.

Его потрескавшийся рот непрерывно, вперемежку с проклятиями, изрыгал цитаты из Апокалипсиса:

– И возник конь рыжий, и всадник на нем. Одежда его состояла из лохмотьев, от которых исходил нестерпимый запах гари и свежего кала.

«Оборотень!» – подумал Погадаев и, дав задний ход, рванул вниз.

Он наизусть знал досье Бочкина. Там было черным по белому написано: в ноябре 1917 года бесследно канул в воду Соломон Моисеевич Каценельбоген, а из воды вышел русский партиец – Малофей Капитонович Бочкин. Молнией пронеслось все это в голове Погадаева, и каким бы дураком он ни был, а все же сообразил, что Бочкин не мог знать апостола Иоанна Богослова, а тем более – сочиненного им Апокалипсиса.

Муромцев же, не любивший принимать опрометчивых решений, к тому же приметивший на ухе Бочкина свою любимицу, был настроен более атеистично. Он аккуратно отцепил дрожащее от страха серое существо и сунул себе за пазуху.