Исабель Альенде - Остров в глубинах моря

В 1805 году, последнем году его пребывания в колледже, за ним приехал не Санчо, как раньше, а отец. Морис тут же заключил, что тот приехал сообщить ему о каком-то несчастье, и испугался за Тете или Розетту, но дело было вовсе не в этом. Вальморен организовал путешествие во Францию, чтобы Морис посетил бабушку и двух гипотетических теток, о которых сын его никогда не слышал. «А потом мы поедем домой, месье?» — спросил его Морис, думая о Розетте, чьи письма устилали дно его сундука. Он в свою очередь написал ей сто девяносто три письма, не думая о тех неизбежных изменениях, которые она должна была претерпеть за семь лет разлуки, — он-то помнил ее наряженной в ленты и кружева девочкой, которую видел в последний раз незадолго до женитьбы отца на Гортензии Гизо. И не представлял ее пятнадцатилетней, как и она его — в восемнадцать. «Конечно же, мы отправимся домой, сынок, твоя мать и сестры ждут тебя», солгал Вальморен.

Это путешествие — сначала на корабле, которому пришлось пройти сквозь летние шторма и с большим трудом удалось избежать атаки англичан, а потом в карете до Парижа — не привело к сближению между отцом и сыном. Вальморен придумал эту поездку, чтобы еще на несколько месяцев отсрочить неприятную для жены встречу с Морисом, но откладывать ее до бесконечности было невозможно: вскоре он окажется в ситуации, смягчению которой прошедшие годы не способствовали. Гортензия не упускала случая выразить свою ядовитую злобу к этому пасынку, которого она каждый год старалась заменить собственным сыном. Но рождались у нее только девочки. Ради нее Вальморен исключил из семьи Мориса, а теперь раскаивался в этом. Он уже десять лет серьезно не занимался сыном, вечно зарывшись в свои дела: сначала в Сан-Доминго, потом в Луизиане и наконец — с Гортензией и рождением дочек. Юноша был для него незнакомцем, который отвечал на его нечастые письма парой формальных фраз с сообщением об успехах в учебе и никогда не спрашивал ни об одном члене семьи, как будто хотел подчеркнуть, что больше к ней не принадлежит. Он даже не откликнулся на краткое, в одну строку, сообщение отца о том, что Тете и Розетта были освобождены от рабства и у него больше нет с ними контактов.

Вальморен опасался того, что в какой-то момент этих сложных лет он потерял своего сына. Этот погруженный в себя юноша, высокий и красивый, чертами лица необыкновенно похожий на свою мать, не имел ничего общего с тем малышом с румяными щечками, которого он качал на руках, моля Небеса защитить сына от всяческих бед. Он любил его так же сильно, как всегда, или даже еще больше, потому что теперь его любовь была окрашена чувством вины. Он пытался убедить себя в том, что его отцовская любовь находит в Морисе соответствующий отклик, хотя временно они и живут в отдалении друг от друга, но закрадывались и сомнения. Он наметил для сына амбициозные планы, несмотря на то что до сих пор даже не удосужился спросить, как сын желает распорядиться своей жизнью. На самом деле он ничего не знал ни о его интересах, ни о его опыте, ведь прошли столетия с тех пор, как они говорили друг с другом. Отец очень хотел вернуть его себе и думал, что эти месяцы, проведенные вместе и наедине во Франции, сослужат хорошую службу, дабы между ними установились новые отношения — отношения взрослых людей. Он должен доказать сыну свою любовь и внести ясность: Гортензия и ее девочки не изменили его положения единственного наследника, но каждый раз, когда он пытался затронуть эту тему, ответа он не получал. «Традиция майората — очень мудрая традиция, Морис: владение не должно распределяться среди детей, потому что с каждым таким делением семейное состояние уменьшается. Поскольку ты перворожденный, ты и получишь все мое наследство целиком и должен будешь отвечать за своих сестер. Когда меня не станет, ты станешь главой семейства Вальморен. А сейчас уже пришла пора к этому готовиться: ты научишься вкладывать деньги, управлять плантацией и войдешь в общество», — сказал он сыну. Молчание. Разговоры угасали раньше, чем успевали начаться. Вальморен на ощупь переходил от одного монолога к другому.

Морис без всяких комментариев взирал на наполеоновскую Францию, ведущую вечную войну: музеи, дворцы, парки и проспекты, которые желал показать ему отец. Наведались они и в лежащий в руинах замок, где бабушка жила все последние годы, заботясь о двух оставшихся старыми девами дочерях, которым время и одиночество нанесло даже больший ущерб, чем их матери. Мать была гордой старухой, одетой по моде Людовика XVI и упорствующей в презрении к происходящим в мире изменениям. Она прочно укоренилась в той эпохе, что предшествовала французской революции, и стерла из своей памяти большой террор, гильотину, изгнание в Италию и возвращение на изменившуюся до неузнаваемости родину. Увидев Тулуза Вальморена — сына, отсутствовавшего уже более тридцати лет, она протянула ему для поцелуя свою костлявую руку со старомодными кольцами на каждом пальце и тут же отдала дочерям распоряжение принести шоколаду. Вальморен представил ей сына и попытался вкратце изложить свою историю — с тех пор, как он, двадцатилетний, взошел на борт корабля, направлявшегося на Антильские острова, и до настоящего момента. Она слушала его молча, без комментариев, а между тем сестры подносили дымящиеся чашечки и тарелочки с черствыми пирогами, бросая на Вальморена осторожные взгляды. Они вспоминали легкомысленного юношу, который, простившись с ними рассеянным поцелуем, отправился со своим валетом и несколькими сундуками провести пару-другую недель с отцом в Сан-Доминго и больше не вернулся. Они не узнавали этого брата — с редкими волосами, вторым подбородком и большим животом, говорившего с каким-то странным акцентом. Что-то о восстании рабов в колонии они знали, и то там, то здесь им случалось слышать разрозненные фразы о тех жестокостях, что совершались на этом упадническом острове, но они никогда не связывали эти ужасы с членом своей собственной семьи. И никогда в жизни они не проявляли ни малейшего любопытства относительно того, откуда поступают к ним те средства, на которые они живут. Окрашенный кровью сахар, мятежные рабы, горящие плантации, бегство и эмиграция, а также все остальное, о чем говорил брат, оказывалось для них таким же непостижимым, как разговор по-китайски.