Николай Редькин - Тихая Виледь

– И я тебе говорю, лучше все-таки в больнице…

– А я бы счастлива была, если бы ты рядышком был. Погладил бы, вот как теперь, – руки у тебя, Лешенька, ласковые, – и разродилась бы я с радостью. А в больнице-то не допустят тебя, и одной мне…

– Я рядом буду, – пытался успокоить он ее.

– Какой ты у меня пужливый. Да и сама я не решусь дома-то. Мне, Лешенька, умирать нельзя…

– Ну что ты, Настя!

– А ты думаешь, почему мамочка моя обо мне так беспокоится?

Лидия Ивановна бывала у них каждый день, просиживала с Настей часы, давала ей всяческие наставления.

– Потому, Лешенька, что много горьких минуточек пережила она. Желала, как и я, нарожать кучу детей, да не суждено ей было. – И поведала она ему, сколько у матушки ее было преждевременных родов и как тяжело она переживала эти страшные для нее дни. – Так что, Лешенька, мне надо жить и рожать, рожать… И слушаться мамочку.

– Правильно, – согласился Алексей. – Велела же она тебе меня близко к себе не подпускать, спать на разных кроватях…

– Ах, ты подслушивать! – Она любя колотила маленьким кулачком по его широкой груди.

Чувствовала Настя, что дохаживает, как она говорила, последние денечки. Мать категорически запретила ей ходить на репетиции в Дом культуры: в этом году Настя создала в Покрове театр и, несмотря на беременность, до самого последнего времени репетировала с самодеятельными артистами новую пьесу.

Алексей еще в более категоричной форме требовал, чтобы она сидела дома, а не прыгала по сцене.

В середине февраля Алексей увез Настю в роддом.

Эти несколько дней без Насти были для него мучительными. Он плохо спал, если вообще можно было назвать сном полузабытье, в которое он впадал. Плохо ел (иногда вообще не брал крохи в рот). Под высокие окна роддома приходил по несколько раз на день, чтобы хотя бы на минуту увидеть Настю.

Он чувствовал с ужасом, как нарушился весь его порядок жизни. И только в то мгновение, когда он видел в окне роддома супругу свою, он ощущал, что вроде бы ничего не изменилось, что в жизни его все по-прежнему, что они, как и всегда, вместе. Он и она. Одна жизнь.

Но как только возвращался он от стен роддома в квартиру, ему становилось одиноко, неуютно. И сама квартира казалась огромной, как будто в ней в сто крат стало больше места и пустоты. Лишь несколько дней назад здесь везде была Настя.

Теперь только дед иногда выходил из своей комнаты, тяжело опираясь на трость, и сухо спрашивал:

– Ну, чего Настя-то? Не опросталась еще? – И, получив ответ, опять уходил к себе – смотреть в телеокошко, где шла очередная серия российского кино (о противостоянии президента и парламента).

На ум Алексею все чаще приходили теперь рассказы о судьбе Пелагеи, о преждевременных родах Лидии Ивановны, о которых поведала ему Настя. Он гнал от себя тяжелые мысли, старался убедить себя, что все будет хорошо, что не рухнет порядок его счастливой жизни. Этого не может быть! Этого не должно быть. И, чтобы утвердиться в мыслях своих, он снова бежал под роддомовские окна и, довольный, видел в окне счастливую Настю и множество других рожениц, появлявшихся, как казалось ему, во всех окнах сразу, когда он приходил (словно сговаривались они).

Настя потом рассказывала, что над ней все подсмеивались, а некоторые откровенно дивились: неужто муж так любит тебя?

Даже предлагали тайком провести Алексея в палату на ночь. Поселить его здесь, чтобы посмотрел он, как они, бедолаги, страдают тут.

А он молился только о том, чтобы Настя счастливо разрешилась и счастливый порядок жизни их восстановился. И приходил, и приходил под роддомовские окна. Один. С ее друзьями-артистами. С теткой Манефой. С Лидией Ивановной. Иногда он отправлялся к роддому с Федором Степановичем, с которым особенно близко сошелся в эти дни.

Ему казалось теперь, что он понимает этого человека, у которого вдруг, сразу, в один августовский день изменился весь порядок жизни. Изменился однажды и, как казалось всем, бесповоротно. Раз и навсегда. Алексей понимал, что и он стоит над пропастью, что если с Настей что-то случится (сама эта мысль для него была разрушительна), то и у него рухнет все. Потому что только Настя и есть вся его жизнь.

И какой же восторг испытал он, когда Настя родила ему мальчика Бореньку (так они решили назвать первенца еще задолго до рождения – в честь отца Алексея). Когда ему позвонили из роддома, он, не дослушав поздравлений, бросился стремглав из квартиры.