Николай Редькин - Тихая Виледь

Обрадованный находкой, он показал ее тетке Манефе, а та священнику. Отец Михаил рассказал, что за кладбище было у этой часовенки и кто такой Иван Иванович, похороненный здесь.

Народ стал расходиться.

Павел догнал своих и объявил, что поедет в Покрово с церковным хором и вернется вечером или заночует у тетки Манефы. Мать только вздохнула и просила не задерживаться допоздна.

Осиповы вышли на Большую дорогу и поднялись в угор, откуда хорошо было видно, как машины одна за другой отъезжают и разноцветное лоскутное одеяло из крыш тает на глазах.

Вскоре все стихло.

– Тебе, наверное, надо было познакомить нас, – говорила Настя, когда они с Алексеем гуляли в Покрове по берегу реки вечером того же дня. – Твоя мать чем-то очень обеспокоена…

Алексей молча соглашался. Настя вспомнила тот день, когда они впервые встретились у Портомоя.

– Ты был такой странный. Тебя как будто откуда-то сверху, с горы высокой, отправили сюда, на землю грешную. И ты сошел. Ко мне. И выпил моего святого напитка. Нет-нет, не бойся, там правда был чай. А что было со мной в тот день? Не передать. У меня ведь была репетиция в Доме культуры, а я, дуреха, в лес по грибы сбежала, да еще и подружек подговорила. И мне была настоящая взбучка. Но, поверишь ли, ничего сделать с собой не могла. Как будто кто-то велел мне настойчиво: вставай и иди – и отправил меня в эту дорогу. Да-да, не смейся. И я говорила тебе там об этой дороженьке. Она ведь и правда бывает очень долгой, эта дорога – человека к человеку. Гляжу я на моего отца, и жаль мне иногда до смерти, что мой отец так и не пришел к твоему отцу. На дороге этой у них еще много мусора всякого, камней да выбоин. И придут ли? Бог весть. Твой, по крайней мере, в Прислониху пришел. Какой он у тебя страшный и угрюмый.

– Да он, в общем-то, добрый человек, – сказал Алексей, любивший своего немногословного отца.

– И все-таки я его немножко боюсь, – призналась Настя и вздохнула. – А моего я и представить не могу в Прислонихе, у креста…

– Да не ты ли говоришь, – опять сказал Алексей, – что дорога эта длинная, человека к человеку. А уж к Богу…

– Но она может быть и самая короткая, – не соглашалась с ним Настя. – Да, да, мгновенная! Нет, как бы тебе сказать? Если чувства твои, сердце твое, душа твоя, если весь ты в этой дороге участвуешь, то очень скоро все случается. И расстояние, казавшееся непреодолимым, в одно мгновение преодолевается. Это такое счастливое чувство! Я испытала его. Да! У меня ведь было много парней. Нет, ты не понял. Не сердись. У меня, правда, было их много, но ни к одному из них я не пришла. Не мои они и не навсегда. Ну что ты хмыкаешь? Ты не веришь?

Он промолчал.

– Пойдем, неверующий, – вдруг решительно сказала она, взяла его за руку и повела берегом реки мимо бара-часовни, из ярко освещенных окон которого доносилась музыка, мимо каких-то банек, сараек, огородов, штабелей с лесом, – по узкой тропинке, натоптанной рыбаками-любителями в густых зарослях ивняка, и дальше, дальше, пока они не вышли в огромный луг за селом и не пропали в нем…

– А я уж и не ждала вас сегодня, – смеялась тетка Манефа, когда они, счастливые, пришли к ней, уже готовившейся ко сну. – И чего этакое сегодня с вами? – Она подозрительно разглядывала их. – Вы какие-то не такие. Али случилось чего? – И она тут же любя набросилась на Настю. – Ты чего такое с парнем моим сделала? На-ко, на-ко…

– Я его, тетка Манефа, в верующего обратила, – смеялась Настя. – Я, знаешь ли, не люблю, когда не верят.

Если не верует человек ни во что, так что же это за человек такой? А уж если мне не верят, то этого я пуще всего не люблю!

– Не богохульствуй! – пригрозила Манефа, не имея сил сердиться на Настю. – С парнем, говорю, чего такое наделала сегодня?

Парень молчал, а Настя, устраиваясь рядом с ним за столом, говорила без умолку Манефе, что ставила на стол чашки:

– Неверующий сегодня поверил! Ведь поверил же, Алешенька? – И так как смущенный Алешенька продолжал молчать, возлюбленная его обсказывала Манефе, во что тот поверил. – Знает теперь Алешенька, что есть на земле Божьи добродетели. Любовь, верность, преданность, непорочность. А то ведь, христовый, не верил…

Манефа качала головой.

– И как же это ты, девонька, его в верующего-то обратила?

– А теперь уж не я, а ты, тетка Манефа, богохульствуешь, – хохотала Настя.

– Ох, девка! – Манефа, разливая чай, серьезно говорила, что сказывают в селе, будто бы Валерка войну Алексею объявил.