Юозас Апутис - Мост через Жальпе

Слово, которым я вскоре…

Нет, это слово еще не требуется, еще мы идем с кладбища. Похоронили криворотого… Но пускай все будет многим позднее, когда я приехал в отпуск из города, да, пускай будет позднее, в июне. Носатая уже настоящая носатая, она уже надрывает горло в консерватории, а может, успела выучиться, преподает, уже моталась по заграницам, а вернувшись, примчалась прямо домой. Забегая немножко вперед, заметим, что кладбища в моей жизни играют заметную роль. Мой дедушка, рассказывала мама, с будущей своей женой познакомился на кладбище. С другой стороны, а для кого кладбище не играет никакой роли и для кого эта роль лишена значения? Так вот: встретились мы на могиле криворотого. Не договаривались, так уж получилось. Памятника не было, стоял большой дубовый крест с его именем и фамилией. Постояли, помолчали, а по дороге назад заглянули в городской буфетик, никто там нас не знал, уже начинались другие времена, в самый захудалый городишко забредали чужаки, никто им теперь не удивлялся. Выпили мы водки, поскольку для напитка подороже у меня не было денег, а носатая, то ли облегчая мою долю, то ли на самом деле придерживаясь таких взглядов, произнесла слова тех уже канувших в прошлое лет:

— Коньяк чистое дерьмо (если б она только так выразилась!), не питье. Дернем-ка лучше водочки.

И мы с ней дернули. Заказали раз, другой, может, даже третий. Когда мы пили по третьей, я заметил, какие нечеловечески длинные персты у носатой, и подумал: почему мы называли ее носатой, а не перстастой, хотя нос был как нос, а персты чуть ли не как у Паганини.

Не в этом суть, в конце концов. Суть в том, что, выпив, мы держали путь в родную деревню, был июнь, уже начинал цвести жасмин, говорю — начинал, поскольку еще только лопались почки цветов. Шли мы по той самой тропе, по которой ходили когда-то. Однажды, топая по этой тропинке, совсем еще мальчуганом, читал я книгу в полосатой обложке, которая называлась «Дон Жуан». Шел я, уткнувшись в страницу, на которой описывалось, как в одной лодке плыли мужчины и женщины, надеясь, что скоро что-то случится (в книге). И случилось: ударился я в мягкое, а когда поднял глаза, увидел перед собой нашу учительницу естествоведения — высокую, запыхавшуюся, с блестящими глазами. Загорелыми руками взяла она у меня книгу, прочитала название и рассмеялась:

— А ты знаешь, что это значит?

— Что? — я тяжело дышал, потому что одна нога учительницы касалась моего колена и от учительницы сильно пахло. Может, даже жасмином.

— Название этой книги?

— Знаю: это мужское имя…

— Ха-ха! — поначалу она рассмеялась как-то искусственно, потом внимательно, чуть наклонясь, посмотрела мне в глаза и разразилась громким хохотом. Ну чистая ворона, хоть и учительница. Может, я и покраснел, шут знает. Вдруг она нагнулась и поцеловала меня в пылающее ухо — почему в ухо, не понимаю по сей день, а тогда, когда она меня целовала, я вспомнил, как множество раз сидела она в школе на первой парте, свесив ноги, так свесив, что платье задиралось высоко-высоко, и белые-белые бедра бывали видны почти до самого того места, где им положено слиться воедино.

Сейчас, сегодня, я подумал, что вас кое-что здесь может даже раздражать: это перемешанное время — вчера, когда-то, раньше… Да что я могу поделать? Разве что сказать: однажды и у вас все перемешается…

Учительница поцеловала меня в ухо, почти куснула и прошептала, наверное, не мне, а себе: «Будь ты не такой маленький…»

Подрасту… Мне непременно надо было разузнать, кто такой этот «Дон Жуан», ни отец, ни мать, ни даже брат — и тот не знал: им тоже казалось, что это имя!.. Это слово обозначало имя и для криворотого, пока, бедняга, еще не взлетел на дубовый сук… Когда мы шли из школы домой, он и спросил у носатой, я-то не посмел. Без колебания она так и выпалила:

— Мужики называются! Это значит — дырколюб! — Неприлично объяснила она, наверное, неприлично, потому что сама чуточку покраснела. Какой дьявол и откуда подсовывал ей всякие такие словечки?

В тот раз мы топали с носатой с кладбища. Дошли как раз до того места, где я когда-то читал «Дон Жуана» и встретил учительницу, далеко позади остался буфетик. (Кстати, учительницы давно нет в живых. Вышла она за агронома, который странно одевался, люди говорили — «как до войны»: на белые штаны натягивал длинные носки, а на ногах были ботинки. Они друг друга очень любили, деревенские диву давались, ходили в обнимку, даже когда несли бидончик со сливками из молочного пункта. Любить-то любили, но от этой любви не было детей. Через знакомых учительница в Каунасе разыскала доктора, который сказал, что она может родить целых десять ребяток, и, узнав об этом, учительница охладела к агроному, прицепилась к трактористу, который, когда слезал с трактора, садился на мотоцикл. Тракторист был тот самый из шайки криворотого, хорошо мне знакомый — это он, отступая, пнул мою одежонку. Городской доктор слов на ветер не бросал: учительница естествознания вскоре стала пухнуть, агроном стянул длинные носки, надел обыкновенные человеческие штаны, но все равно переживал, так что, малость очухавшись, как неопасный, стал приставать к молодым девчонкам, даже школьницам. Тракторист как-то под сильным газом вез к себе учительницу, пролетая мост, врезался в железные перила, и учительница уснула навеки, тракторист улетел прямо в реку, остался жив, ребеночка учительницы воспитывает ее мать. Жизнь тракториста и агронома кончилась тоже похоже: трактористу показалось — а может, так оно и было — что агроном подкатывается к его девчонке, поэтому однажды, напившись, вывел агронома с танцев на двор, сперва потыкал в грудь, а потом — надо полагать, нечаянно, — ударил пальцем тракторной гусеницы по черепушке, и агроном больше не захотел встать. Люди поговаривали — знали или нет — что тракторист тоже не вернется с шахт на родину.)