Николсон Бейкер - Бельэтаж

Совершенство характера этого человека, утомленного разнообразными событиями девятнадцати лет правления, возглавляющего общество, развращенное до мозга костей, и город, печально известный своими вольностями, заставляло умолкнуть даже клеветников, а народ в порыве признательности провозглашал его скорее богом, нежели человеком. С такой уверенностью мы можем судить о душевной жизни лишь немногих людей. Его «Размышления», производящие неизгладимое впечатление, составили одну из самых правдивых книг во всем жанре религиозной литературы.

И действительно, первый же абзац, который я прочел, открыв «Размышления» наугад еще в книжном магазине, ошеломил меня тонкостью. «Каким образом», – прочел я (и сдавленный звон ополаскиваемой кастрюли, ударившейся о бок раковины, зазвучал у меня в ушах).

Каким образом ясно является уму, что нет в жизни другого положения, столь подходящего для философствования, как то, в котором ты оказался ныне! [53]

Стоп! Мне понравилась легкая неуклюжесть и архаичность предложения, изобилующего выражениями, которые сейчас срываются с уст редко, а когда-то были обиходными: «столь подходящего», «философствования», «ты оказался ныне», а также неожиданный, но уместный порыв к восклицательному знаку в конце. Но думал я преимущественно о поразительной справедливости утверждения и о том, что, купив эту книгу и научившись следовать этому единственному завету, я приду к вершинам понимания, хотя на первый взгляд буду продолжать жить в точности как раньше – ходить на работу, обедать, уходить домой, разговаривать с Л. по телефону, оставаться у нее на ночь. Как часто случается, первая решающая фраза понравилась мне больше, чем все прочитанные по порядку. Я не расставался с книгой в обеденные перерывы на протяжении двух недель; ее корешок обтрепался не от чтения, а от постоянного ношения в руках, по нему пролегла единственная белая линия сгиба, из-за которой книга сама раскрывалась на странице 168, на том самом «жизненном положении», и к нынешнему моменту я, разочарованно листающий страницы, уже был готов окончательно забросить «Размышления», устав от неумолимого и патологического самоотречения Аврелия. Отрывок про скоротечность жизни, которая не более чем семя и прах, читаемый второй день краду, стал для меня последней каплей. Я снова заложил страницу чеком, который хранился в ней до недавней минуты, и закрыл книгу.

Оставалось выпить еще полпакета молока. Чувствуя, что его вкус мне уже надоедает, я допил молоко залпом, а потом, вспомнив детскую привычку, скатал в шарик пакет из-под печенья, сделанный из тонкой морщинистой бумаги, и запихнул его в отверстие молочного пакета. От обеденного перерыва осталось еще десять минут. Поскольку читать мне расхотелось, я решил было потратить это время на замену изношенных шнурков новыми, недавно купленными. Но солнце слишком припекало: подставив ему лицо, я сидел с закрытыми глазами, растопырив руки по скамье и скрестив перед собой ноги, и лишь когда слышал приближающиеся шаги, подтягивал ноги к себе, чтобы не загораживать путь. Правая рука, находящаяся в тени, касалась холодного купола нео-викторианского болта, левая, на солнце, – гладкой, горячей зеленой краски; умиротворенность и полнейшее довольство перетекали из теневой кисти в солнечную, струились по рукам и плечам, образовывали водоворот в голове. «Каким образом, – повторил я, точно себе в упрек, – ясно является уму, что нет в жизни другого положения, столь подходящего для философствования, как то, в котором ты оказался ныне!» Положение создалось в день, когда я все утро зарабатывал себе на хлеб, когда лопнул шнурок, состоялся разговор с Тиной, произошло успешное мочеиспускание в офисном туалете, а потом умывание, была съедена половина пакета попкорна, куплена новая пара шнурков, проглочен хот-дог и печенье с молоком; положение настигло меня сидящим на солнечной зеленой скамье, с мягкой книжкой на коленях. И что, с точки зрения философии, мне полагается теперь делать? Я перевел взгляд на книгу. На обложке красовался золотой бюст императора. Кто покупает такие книги? Я задумался. Люди вроде меня, спорадически занимающиеся самосовершенствованием в часы обеденного перерыва? Или только студенты? Или же таксисты – чтобы изумлять пассажиров, помахивая книгой перед плексигласовой перегородкой? Я часто размышлял, зарабатывает ли «Пингвин» хоть какие-нибудь деньги продажей подобных книг.

А потом я задумался над выражением «часто размышлял». Чувствуя, что Аврелий предписывает мне практиковаться в философии на скудной почве моей повседневной жизни, я задался вопросом, как часто я размышлял о прибыльности классической серии «Пингвина». В заявлении, что ты «часто размышлял» о чем-либо, не содержится указаний на то, какую именно часть жизни занимает подобное душевное состояние. Как часто оно возникает – каждые три часа? Раз в месяц? Всякий раз, когда конкретный набор условий напоминает мне об этой мысли? Нет, я определенно не думал о финансовом положении «Пингвина» каждый раз, когда мне на глаза попадались его книги. Иногда я просто гадал, о чем пишут в той или иной книге, и не вспоминал про издательство, в других случаях думал, что оранжевые корешки «пингвиновских» романов тускнеют в солнечном свете, как вывески химчисток, и как странно, что сомнительное сочетание оранжевого, белого и черного цветов выглядит мило и изысканно, на глубинном уровне ассоциируясь с нашим представлением об английском романе только потому, что кому-то в издательстве пришло в голову сделать подобный формат и оформление стандартными. Иногда оранжевые корешки напоминали мне о первой прочитанной «пингвиновской» книге – «Моя семья и другие звери»: мама подарила ее мне однажды летом, и я не только полюбил ящериц, скорпионов и солнце, но и, забираясь все глубже в толщу страниц, заинтересовался крошечными печатными символами, появляющимися через каждые двадцать страниц внизу слева на правых страницах разворотов: «СДЗ-7», «СДЗ-8», «СДЗ-9» и т.д. Какой-нибудь профессиональный жаргонизм переплетчиков, думал я – может, «Следующая до знака 7» или «Сложить до заставки 7». Гораздо позднее, когда я снова обратил внимание на эту особенность «пингвиновских» книг, дочитав до середины «Честный проигрыш» Айрис Мёрдок («ЧП-6» и т.д.), и сообразил, что это просто аббревиатура названия книги, обозначение, чтобы печатные листы не перепутались при брошюровке, я с запозданием влюбился в эту доныне неразрешимую тайну и переполнился благодарностью к «Пингвину» – за предоставление читателям ориентиров, отмечающих наш прогресс, ибо когда доходишь до обозначения вроде «ЧП-14» (в этой книге дальше я не продвинулся, несмотря на всю привязанность к Мёрдок), сразу чувствуется, что прогресс подтвержден более объективно, нежели заурядным сообщением об очередной главе.