Филимон Сергеев - Идущий от солнца

– А дальше что будет?

– Дальше будет все, что было сначала, перед появлением первого человека. Космос начнет восстанавливать то, что погубил человек. На это уйдут миллионы лет.

– И ты хочешь здесь остаться?

– Да!!! Я готов ждать миллионы лет где угодно! Хоть на окололунной орбите, хоть на дне океана, хоть на другой планете, хоть в неведомой Вселенной. Где угодно, лишь бы вновь увидеть мою родную землю в солнечном цветении, в разливе весенних рек, ослепленную солнцем, радостью.

– Ты сумасшедший!

– Нет, я не сумасшедший, Верушка. Я истинный потомок Семена Дежнёва по разуму, воле и огромной любви к разрушенной земле, которую грабят со всех сторон, перепродают и пытаются стереть с лица Вселенной, – Иван оттолкнул осиновку от берега и, взяв весло, погреб в ту сторону, где дымилась рубленая баня и в воздухе стоял дурманящий запах смолы и еловых дров.

Стая уток со свистом пролетела над головами влюбленных, и над таежной рекой опять повисла леденящая душу и до боли пьянящая воображение удивительная тишина.

– Мы дети цивилизации, которая не смогла понять этой обалденной красоты, – тихо сказал Иван. – Вечности родниковой… Это предсказывал еще Достоевский. Наша цивилизация разрушила святая святых великого космоса и создала атмосферу необратимого распада, человеческого бессилия, невежества. Праздник души по вине людей постепенно вытеснился праздником брюха и животной похоти, превратившей человека в безумного зверя, съедающего самого себя и себе подобных. Такая страшная судьба земного хозяина была замечена людьми других планет, и вот пришло время того, что должно было случиться. Человек крякнул от вседозволенной свободы и, потеряв ориентир в космическом пространстве, как самая безмозглая тварь, захлебнулся в собственном дерьме. Пусть земля будет ему пухом, а космос – вечным движением в рай, – Иван говорил эти грустные слова неторопливо, с какой-то еле заметной дрожью в голосе, и глаза его наливались мучительной скорбью и состраданием к окружающему благоуханию и ни с чем несравнимой красоте вечерних сумерек.

Федор «Айвазовский» уже заканчивал топить баню и, увидев Ивана в осиновой лодке, подошел к берегу.

– Иван Петрович! – громко позвал он. – Последняя сухара догорает. Еще минут тридцать – и можно лезть на полог. Ты слышишь меня?

– Слышу, Федя, слышу! – так же громко ответил Иван. – Нам большого жара не надо. Не трать зря время. Понял?

– Понял.

– Боеприпасы к роднику тащи! Все, до последнего патрона. И тротил, что эмведешные браконьеры с вертолета побросали, тоже туда. Детонаторы пока не трогай. Я их сам принесу… Наслаждайся, Верушка, брусничным суземьем. После бани подрывные работы начнем, ты помогать будешь?

– Ты меня обижаешь. Конечно, буду..

– Солнышко мое. Я тебя по гороскопу вычислил, еще задолго до нашей встречи на кладбище. Когда я впервые фотку твою увидел, всю ночь уснуть не мог. Не веришь?! Ей Богу.

– Верю, Ваня, верю. Ты давно мою маму знаешь?

– Очень давно.

– Неужели?

– Я любил ее. И сейчас люблю. И она меня. Только у нее совсем другая любовь.

– Какая, другая?

– Она жалеет меня, помогает мне.

– Но я тебя тоже жалею и помогаю во всем.

– И я тебя, жалею, Верушка, жалею и люблю. Я должен научить тебя, как разобраться в этой запутанной жизни.

– Ты и маме моей помогаешь?

– Нет, ей этого делать не надо – бесполезная трата времени. Ей чем больше добра делаешь, тем больше она лезет.

– Как лезет?!

– Очень просто. Не тебе объяснять. Она привязывается ко всем, кто ей нравится. В юности у нее была кличка «Машка-конь». Жалеть надо мерина – конь сам дорогу пробьет. и резвость у него совсем другая. Батька-то твой, Миша Лешуков, словно заблудший пастух у твоей матушки.

– Быть может, я не его дочь? – с дрожью в голосе неожиданно спросила Вера.

– Не знаю, одно вижу: ты ни на мать не похожа, ни на отца. Пойдем в баню. Тебе надо чистое белье примерить. Оно в предбаннике. Подгребаем к берегу.

Осиновка почти бесшумно разрезала гладь таежной реки, и легкий ветерок подгонял ее до самой пристани, сделанной из трех сколоченных топляков. Рудовая баня имела прямые углы, и каждое бревно соединялось с другим рубленым бревном фигурой, похожей на ласточкин хвост.

– Здесь раньше зимовье было. Этому творению из листвянки больше двухсот лет. Мы его под баню определили, – с грустью сообщил Иван, выйдя на песчаный берег. – Здесь всегда меньше комаров и постоянный северный ветер прибивает много плавника. Так что баню топим топляками и всякой деревянной рухлядью, плывущей от бобровых завалов.