Пайпер Керман - Оранжевый – хит сезона. Как я провела год в женской тюрьме

Преодолевать трудности я научилась еще в детстве – я не показывала своих чувств, скрывала или игнорировала проблемы, считая, что решать их должна одна. Поэтому я прекрасно умела обращаться с начальниками. Хитрости мне было не занимать. Когда тюремная жизнь требовала хитрости, я не стеснялась к ней прибегнуть. Другие заключенные называли это «уличной смекалкой» и говорили: «По Пайпер и не скажешь, но смекалка у нее что надо».

Эту черту уважали не только мои подруги по несчастью. Тюремная система требует стойкости и пытается растоптать любые искренние чувства, и все до единого – что тюремщики, что заключенные – постоянно переходят границы. Я презирала Леви не только потому, что мне не нравилась ее заносчивость, но и потому, что в ней не было ни грамма стойкости. Никто не любит плакс.

Последующие недели я провела в состоянии сдерживаемой ярости и отчаяния. Я замкнулась в себе, выполняя все требования тюремного общества, но не проявляя особого желания шутить или болтать. Обиженные заключенные шептались, что у меня, видимо, «дела так себе», раз уж я вдруг изменила своему оптимизму. Затем кто-то из посвященных сообщил им, что у меня болеет бабушка, и ко мне вдруг стали обращаться со словами поддержки, давать добрые советы и делиться молитвенными карточками. Все это напоминало мне, что я не одна, что все женщины в этом здании сидят в одной пробитой лодке.

Я вспомнила одну женщину, лицо которой стало маской боли, когда ей сообщили о смерти матери. Она молча раскачивалась из стороны в сторону, раскрыв рот в беззвучном стоне, а подруга обнимала ее за плечи и качалась вместе с ней (в нарушение запрета на физические контакты). Я также вспомнила Роланд, стойкую латиноамериканку, выдержанностью которой я восхищалась. Роланд прямо говорила, что тюрьма спасла ей жизнь. «Продолжи я жить, как жила, я бы уже давно валялась мертвой в какой-нибудь канаве», – признавалась она. Она честно отбывала свой срок. Много работала, не вступала в споры, при случае улыбалась и никого ни о чем не просила. Незадолго до ее освобождения у нее умер брат. Стойко восприняв эту новость, она получила разрешение на полдня отлучиться из тюрьмы, чтобы попасть на его похороны.

Но родственники приехали за ней в Данбери не на том автомобиле, номер которого был зарегистрирован в документах. И на этом все – ее вернули обратно в лагерь, а семью отправили домой. Через несколько недель ее освободили. В лагере еще долго обсуждали бессердечие, мелочность и глупость надзирателей, которые допустили эту ситуацию. Некоторые замечали, что от федералов при любой возможности стоит ждать удара под дых, поэтому ошибки можно было бы избежать, но все в тюрьме переживали за Роланд.

Поп усадила меня поговорить.

– Слушай, милая, когда мой папа умирал, я с ума сходила, поэтому прекрасно тебя понимаю. Но тут все решают эти мерзавцы, поэтому надеяться тебе не на что. Думаешь, ты бы еще не знала, если бы тебе дали отпуск? Милая, звони своей бабушке, пиши ей письма, думай о ней. Но на этих гадов не злись. Злоба не в твоем характере, Пайпер. Не позволяй им себя ожесточить. Иди сюда, милая. – Поп крепко обняла меня и прижала к своим огромным, надушенным «прелестям».

Я понимала, что она права. Но все равно немного злилась.

И все же я ходила от одного кабинета к другому, но они почти всегда стояли пустые. (Одному Богу известно, чем занимались все эти люди.) Я писала письма домой и сидела на койке, листая свой фотоальбом и разглядывая бабушкину улыбку и объемную прическу, которой она не изменяла еще с 1950-х. Эминемщицы заглядывали в мой отсек и снова уходили, расстраиваясь, что им не удается меня подбодрить. Стало холоднее, наступил ноябрь, я раз в два дня звонила отцу из автомата (бабушка держится, дадут ли мне отпуск?), боясь, что у меня закончится телефонное время. Я подумывала даже начать молиться, хотя и не очень это умела. К счастью, несколько человек пообещали помолиться за меня, включая и сестру Платт. Она ведь за двоих считалась?

Я могла найти множество плюсов в своих соседках и текущих обстоятельствах. Но ничто в тюрьме не могло заменить мне бабушку, а я ее теряла.

Молиться я не привыкла, но к вере относилась гораздо менее скептично, чем по прибытии в тюрьму. В конце сентября я сидела за столом для пикника позади блока А в компании Джизелы, которая вместе со мной работала в строительной мастерской и водила тюремный автобус. Джизела была одной из самых милых, добрых и кротких женщин, которых я встречала в своей жизни. Нежная, женственная, она в то же время не была недотепой, этакой Полианной. По-моему, я ни разу не слышала, чтобы Джизела повысила голос, а учитывая, что она водила автобус строительной службы, это было довольно впечатляюще. Кроме того, Джизела была очень хорошенькой: смуглое лицо идеальной овальной формы, большие карие глаза, длинные волнистые волосы. Она родилась в Доминиканской Республике, но много лет жила в Массачусетсе. Нельзя сказать, чтобы я хорошо знала ее город, но кое-что общее у нас все же было. На воле ее ждали двое детей, о которых заботилась старушка по имени Нони Дельгадо, – Джизела называла ее своим ангелом.