Кристоф Симон - Франц, или Почему антилопы бегают стадами

– Правда?

Какая сказочная новость! Назад в «кубик»! Я уже рисовал себе свое возвращение. Приеду, поставлю велосипед на стоянку в заднем ряду, где мыши справляют свои дела. «Привет, мыши!» – скажу я. «Добро пожаловать домой», – пропищат мыши. Повяжу в котельной бантик на Эрйылмазову бутылку из-под минералки и никому не позволю к ней притрагиваться. Стану угощать Дору Апфель в кафетерии слабительным чаем и скармливать ей инжир и сушеные груши, пока через верх не полезет. Буду учить Рэмбо Риделя изящному слогу и делать ставки на экзаменационные оценки Пегги. Возможно, мне даже достанется привычное место в углу подковы.

Я предвкушал еще добрых полдюжины лет в гимназии.

– Мы посовещались и, принимая во внимание вашу активную позицию, решили, что вам незачем оставаться на второй год в двенадцатом классе. Не стоит зря терять время. Вы остаетесь в классе Вулынлегера, – заявил Пульфер. – Понимаете, что это значит, господин Обрист? Начинается ваш последний год в гимназии. Через одиннадцать месяцев – выпускной!

– Что? Подождите…

– Мои наилучшие пожелания!

– Задержитесь на минутку, Франц, – сказал Вульшлегер после моего первого урока английского в выпускном классе.

– Какие-то проблемы?

– Никаких проблем.

Я недоверчиво остался сидеть за партой. Одноклассники убежали к кофейному автомату, бросив меня наедине с классным. Вульшлегер, не сводя глаз, смотрел на меня со своего учительского места. Он сидел скособочившись, как ему было удобнее всего. Между нами находилось около четырех метров ковра, столярных изделий и достаточное количество шариковых ручек, чтобы превратить его в дикобраза, если он надумает попрощаться со мной более настойчиво, чем перед летними каникулами.

– Как вам это удалось? – спросил он медленно.

– Что?

– Как вы ухитрились склонить управление образования на свою сторону?

– Ну, наверно, я так лебезил перед ними и лизал задницу, что им это в конце концов надоело.

Вульшлегер надолго замолчал. Потом почесал в затылке и задумчиво произнес:

– У меня еще такого не было, чтобы кто-нибудь возвращался.

Лицо его выражало искреннее изумление.

Я достал цветной карандаш и стал затачивать его громадной точилкой, прикрученной к парте Риделя. (Где только Ридель откапывал такие древности?)

Краем глаза я наблюдал за Вульшлегером. У него были большие уши, чего я никогда раньше не замечал, и дружелюбные глаза. В сущности, он выглядел не опаснее белки. Это было на него не похоже. Возможно, ему летом впороли пару уколов от депрессии.

– Чем вы занимались во время… каникул?

Я вспомнил сокодавильню. По спине у меня пробежал холодок. Чего мне совсем не хотелось, так это вернуться к посменной работе и туннельным пастеризаторам. Я взял еще один карандаш и тоже засунул в точилку.

– Может, работал.

– Зарабатывание денег вас, похоже, не интересует?

Он улыбнулся – устало, но искренне. Возможно, его тоже не интересовали деньги.

– Я слишком молод, чтобы работать, – сказал я, откладывая заточенный карандаш.

– Я не понимаю, Франц. Зачем вы вернулись в гимназию?

– Вас это касается?

– Нет, – признал он.

Ответ обезоруживал. Я чувствовал, что впадаю в искушение раскрыть карты.

Зазвенел звонок. Вульшлегер рефлекторно поднялся со стула. Сложил вещи и собрался уходить.

– Аттестат вам не нужен, в этом я не сомневаюсь. Вы никогда не будете учиться в университете, а самое позднее через год или два здесь вам тоже надоест. Так зачем же вы вернулись? – Он остановился у моей парты. – Я вижу только две возможные причины. Либо – какая-то неизвестная форма слабоумия, либо – девушка.

Клянусь, в его голосе звучало что-то похожее на сарказм.

Я скрестил руки на груди.

– А может, это все часть хитрого плана, чтобы заманить вас за копировальный аппарат, прикончить и занять ваше место.

– На роль учителя вы не годитесь, – уходя, ухмыльнулся Вульшлегер. Разговор по душам, воспитательная беседа, игра с полуоткрытыми картами – или чем еще это было – закончились.

Я остался один в классе, смотрел в окно и думал о странном вопросе Вульшлегера, который я никогда себе не задавал и который не нужно было задавать, потому что ответ очевиден. В сущности, есть только «кубик» и я, мы с ним неразлучны, как гаечный ключ и Венесуэла, шишка на голове и Юлиан. «Кубик» – это мое гнездо, мой родной язык, моя спецмастерская, тогда как мир вокруг подобен пасмурному четвергу, это мир фабрик, больниц, кладбищ, заблеванных вилл, социальных квартир, поездов, жестоких богов, семейных лагерей, кресел-каталок, коротко стриженных рекрутов, танков, серых кресел-раковин, аллергий на натуральные ткани, итальянских островов-курортов, нелепых несчастных случаев с электричеством, пожаров, известняковых ям, военных действий, зажигательных бомб, массового голода и т. д. – мир, от которого всякий предпочтет держаться подальше, если у него не дупло в голове. А как же честолюбие? Да мне даже думать смешно, чтобы чего-то добиваться в этом мире. Стать судьей по делам несовершеннолетних, менеджером по налогам, главой окружного управления… Лучше я буду чесать пузо Эм Си Барсуку. Никогда в жизни не влезу в железную мантию, которую кто-то другой для меня приготовил. Никогда не стану запирать себя самого в трудах и обязанностях, а потом думать, как Дора Апфель, что не так с моей выделительной системой. А как же ответственность перед обществом? И без того в мире вдоволь людей, кто укрывает беженцев-нелегалов (Венесуэла), сочиняет стихи (Йоханн) и не дает расслабляться другим (мой брат). Хватит с меня, если я научусь создавать меньше проблем и стану о себе чуточку более высокого мнения. Жажда деятельности? Человек без дела – как пушка без прицела. Деньги? Деньги как-нибудь найдутся. Работа? Нет уж, спасибо. У меня для этого чересчур нежная и чувствительная натура. Если кто-нибудь в пределах слышимости крикнет «Эх, взяли!», то я побегу не оглядываясь, будто за мной гонится дьявол.