Джозеф О'Коннор - Ковбои и индейцы

— Когда я вернулась, она была в огне, — хихикнула Марион. — У нее одежда горела на спине, и я стала ее тушить.

Она все еще была в легкой истерике и, беспричинно смеясь, рассказывала:

— Мьюриел сказала: «Я горю», прямо так и сказала, и все повторяла и повторяла эти слова.

Марион не должна думать об этом, сказал Эдди. С Мьюриел наверняка все обойдется.

— Нет, — возразила Марион, — вряд ли. Они сказали, что ей придется провести в больнице несколько недель.

Когда Эдди сказал, что Марион не должна себя винить, она посмотрела на него как-то странно.

— А я себя и не виню. Мьюриел погибла бы, если б не я.

Мистер Патель сказал, что это правда и что Марион может собой гордиться. Она опять засмеялась, а потом вдруг притихла.

Той ночью Марион так и не уснула. Сидела у окна, читала при свете уличного фонаря, смотрела на улицу. Когда в семь утра Эдди проснулся, она по-прежнему сидела там, обнаженная, а рядом на подоконнике стояли чашка кофе и пепельница, полная окурков. Глаза у нее были темные-темные. На столе высилась дюймовая стопка вырезанных букв. Марион казалась ужасно худой.

Эдди взял несколько дней отпуска, чтобы ухаживать за Марион. Ведь она явно испытала сильное потрясение. Два дня она пролежала в постели при задернутых шторах — без конца курила и пила дешевое вино. Эдди сказал, что вообще-то стоило бы поберечь себя.

— Это тебе отнюдь не на пользу, правда, — говорил он.

Но Марион не слушала. Твердила, чтобы Эдди прекратил свои нравоучения, что он ее достал. Если ему охота читать лекции, пускай убирается в паршивый университет, а ее оставит в покое. Когда Эдди пытался ее обнять, она недовольно морщилась. Он приносил ей сандвичи, но она к ним даже не притрагивалась.

В скором времени Эдди написал две песни. Одна называлась «Старина Раз-Два», вторая — «Восковой человек». Он сыграл обе песни Марион, чтобы немного взбодрить ее, и она сказала, что ей нравится. Эдди попросил ее быть совершенно честной. Она повторила, что песни вправду хорошие. Он настаивал: мол, пусть она скажет все как есть, он поймет.

— Хорошо, — сдалась она, — они мне нравятся, но не слишком.

В результате они опять поругались.

Эдди сказал, что по горло сыт ее манерой внушать ему неуверенность в себе. Интересно получается: он все время должен ей помогать, а когда сам нуждается в капельке утешения и успокоения, она ему отказывает. Марион неподвижно сидела в постели, положив забинтованные руки перед собой на подушку, закрыв глаза.

— Неужели ты не понимаешь, почему я с тобой не откровенна? — очень спокойно проговорила она. — Неужели не понимаешь?

Позже они простили друг друга. Впервые за несколько недель занялись любовью, но что-то было иначе, и не потому, что Марион берегла больные руки. Потом она встала и пошла вниз, на кухню. Дескать, хочет проверить, выключена ли духовка. Ей показалось, что пахнет гарью. Она просто уверена. Эдди сказал, что сам пойдет проверит, но она воспротивилась; накинула его рубашку и спустилась вниз. В пятый раз с тех пор, как случился пожар. Вернулась она со стаканом молока.

— Никогда не знаешь, что может случиться, — шептала она во сне. — Нас так мало разделяет…

Для репетиций «Жриц меда» Клинт нашел гараж — холодный, с бетонным полом. В гараже пахло заплесневелым ковром и аккумуляторной кислотой, а на дверях красовались расистские граффити. Располагался гараж в переулке на задах Грейз-Инн-роуд, а принадлежал он глухому дядюшке Клинта. Сыро, акустика как в водолазном колоколе, но по крайней мере не надо платить за помещение и репетировать можно сколько угодно. Ударные всегда звучали слишком громко, усилитель был плохонький, поэтому звук дребезжал и временами истошно фонил. Микрофон тоже отсутствовал — он был им не по карману, — и чтобы перекрыть грохот сопровождения, Эдди надрывал глотку до хрипоты.

Все Рождество Джинджер репетировала как сумасшедшая. Она позаимствовала несколько басовых пассажей из записей «Баззкокс», но до виртуоза ей по-прежнему было далеко. Правая рука у нее ни к черту, дергает струны так, будто скребет ногтями зудящее место. Левая — неуклюжая, пальцы обхватывают гриф будто шею животного, которого она вознамерилась придушить.

За это время все кое-что написали и теперь демонстрировали свои опусы с гордостью скульпторов Возрождения, открывающих великие монументы. Один Эдди не спешил показывать другим свои творения.

— Я пока не готов, — сказал он, — в искусстве торопиться нельзя.