Карлос Фуэнтес - Избранное

Алемане 57; присвоение общинных земель, отвоеванных у крестьян, для продажи участков во внутренних районах страны, и расширение лесных концессий. Да - ты вздохнешь и попросишь у Падильи спичку,- двадцать лет взаимопонимания с властями, социального мира, классового сотрудничества; двадцать плодотворных лет после периода демагогии Ласаро Карденаса 58, двадцать лет, когда процветало подлинно свободное предпринимательство, молчали профсоюзные лидеры, подавлялись забастовки. И вдруг ты схватишься руками за живот, твое смуглое лоснящееся лицо исказится, голова в седых завитках гулко стукнется о настольное стекло. Ты опять увидишь, на этот раз очень близко, отражение своего больного двойника, и все шумы жизни со смехом унесутся из твоей головы, а пот многих и многих людей зальет тебя, их тела навалятся на тебя. Ты потеряешь сознание.

Отраженный двойник воплотится в другого, станет тобой, стариком семидесяти одного года, который будет лежать почти бездыханным между вращающимся креслом и огромным стальным письменным столом. Это случится. И ты не узнаешь, какие дни и даты войдут в твою биографию, а о каких умолчат, не вспомнят. Не узнаешь. Известными станут банальные факты - и ты не первый и не последний удостоишься подобного послужного списка. Тебе бы он понравился. Ты только что вспоминал о нем. Но теперь ты припомнишь и другие события, другие дни, должен вспомнить о них. Эти дни - далекие и близкие, преданные забвению или врезавшиеся в память («встреча», «размолвка», «мимолетная любовь», «свобода», «злоба», «неудача», «стремление») - были и будут чем-то большим, чем ярлыки, которые ты на них навесил. Эти дни, когда твоя судьба будет преследовать тебя по пятам, как борзая. Она настигнет тебя, схватит, заставит говорить и действовать твое тело - сложную, непрозрачную, плотную материю, навечно спаянную с чем-то иным, неосязаемым - с твоей душой, впитанной материей и сотканной из любви жесткой айвы, из упорства растущего ногтя, упрямства старческой лысины, печали солнца и пустыни, равнодушия грязной посуды, широты тропической реки, трусливой храбрости сабли и пороха, легкомыслия треплемых ветром простынь, молодости вороных коней, древности покинутых берегов, встречи конверта с иностранной маркой, гнусности ладана, коварства яда, страдания красной сухой земли, нежности вечернего патио... из духа всех материй и материи всех душ. Память раскалывает твое «я» на две половины, а Жизнь по-своему соединяет их и разъединяет, ищет и находит.

У плода две половины. Сегодня они соединятся. Ты вспомнишь то, что старался забыть. Судьба тебя все-таки схватит за шиворот. Ты зевнешь: зачем вспоминать? Зевнешь: представления и чувства сглаживаются,

растрачиваются по пути. Да, там, позади, был сад. Но разве можно теперь вернуться к нему, разве увидишь его хоть в конце... Зевнешь: однако ты ведь живешь на той же самой земле. Зевнешь: ты же находишься в этом саду, только на голых ветвях нет плодов, в сухом русле не найти воды. Зевнешь: потянутся дни - разные, одинаковые, далекие, близкие, скоро забудутся волнения, тревоги, порывы. Ты зевнешь, откроешь глаза и увидишь их обеих возле себя с выражением притворного беспокойства. Прошепчешь их имена: Каталина, Тереса. Они чувствуют себя обманутыми и оскорбленными, но будут и впредь скрывать раздражение и неприязнь к тебе, ибо сейчас им надо прикинуться заботливыми, обеспокоенными, страдающими. Твоя болезнь, твой вид, правила приличия, чужое мнение и обычай заставляют их напялить маску участия. Ты зевнешь, закроешь глаза. Зевнешь: ты, Артемио Крус,-или он. Станешь думать, закрыв глаза, о некоторых своих днях:

(6 июля 1941 года)

Он екал в автомашине к своей конторе. Машину вел шофер, а он читал газету. Случайно взглянув в сторону, увидел их обеих у входа в салон мод. Прищурился было, чтобы рассмотреть, но автомобиль рванул вперед, и он снова стал читать сообщения из Сиди-Баррани и Аламейна, посматривая на фотографии Роммеля и Монтгомери. Шофер, вспотевший от жары, терзался, не смея включить радио, а он думал, что правильно сделал, заключив контракт с колумбийскими кофейными плантаторами, когда началась война в Африке... Они же обе вошли в салон, и служащая попросила их - будьте любезны, пожалуйста! - сесть и подождать, пока она позовет хозяйку (потому что знала, кто они такие, мать и дочка,- хозяйка велела сразу же сообщать об их появлении). Служащая неслышно скользнула по коврам в заднюю комнату, где хозяйка, сидя за обтянутым зеленой кожей столом, подписывала рекламные карточки. Когда служащая вошла и сказала, что пришла сеньора с дочерью, хозяйка уронила пенсне, закачавшееся на серебряной цепочке, вздохнула и пробормотала: «Ах, да, ах, да... Скоро празднество». Поблагодарив помощницу, она нахмурила брови, взбила лиловатые волосы и погасила ментоловую сигарету.