Карлос Фуэнтес - Избранное

(3 февраля 1939 года)

Он стоял на плоской крыше с винтовкой в руках и вспоминал, как ездил с отцом охотиться к заливу. А эта вот винтовка - ржавая, для охоты не годится. С крыши был виден фасад дворца епископа. Сохранились лишь стены - как пустая скорлупа: ни полов, ни потолков. Нутро разворотили бомбы. Из развалин кое-где торчали погребенные обломки старинной мебели.

По улице шли гуськом две одетые в черное женщины с узлами в руках и мужчина в белоснежном воротничке. Шли они, крадучись, переглядываясь, прижимаясь к стене. Сразу видно - не наши.

- Эй, вы! На другой тротуар!

Он окликнул их с крыши. Мужчина поднял голову и зажмурился: солнце ударило в стекла очков. Он махнул прохожим рукой, веля пересечь улицу -фасад мог рухнуть в любую минуту. Те перешли на противоположную сторону. Издали было слышно, как била фашистская артиллерия - глухие взрывы в горных ущельях чередовались со свистом рассекавших воздух снарядов. Он сел на мешок с песком. Рядом был Мигель, не отрывавшийся от пулемета. С крыши виднелись пустынные улицы городка, изрытые воронками, заваленные упавшими телеграфными столбами с обрывками проводов; доносилось несмолкаемое эхо орудийной стрельбы и редких ружейных выстрелов. Поблескивали сухие холодные плиты мостовой. Только фасад старого епископского дворца стоял еще на этой улице.

- У нас осталась одна пулеметная лента,- сказал он Мигелю, и Мигель ответил:- Подождем до вечера. А тогда...

Они прислонились к стене и закурили. Мигель закутался шарфом по самую рыжую бороду. Там, вдали,- заснеженные горы. Хотя светило солнце, снега навалило много. Утром сьерра видна отчетливо и словно приближается. А к вечеру опять отступает, и уже не различить тропы и сосны на ее склонах. В темноте горы превратятся в далекую лиловую массу.

Был полдень; Мигель взглянул на солнце, сощурился и сказал: - Если бы не пушки и не ружейная трескотня, можно было бы подумать, что сейчас мирное время. Хороши зимние деньки. Посмотри-ка, сколько там снега.

Он поглядел на глубокие белые морщинки, сбегавшие с век Мигеля, на его небритые щеки. Эти морщинки - как снежные тропки на загорелом лице друга. Он их никогда не забудет, потому что научился читать в них радость, отвагу, ярость, успокоение. Иногда приходили победы, хотя потом враг снова наступал. Иногда бывали только поражения. Но еще до победы или до поражения по лицу Мигеля можно было прочитать, как им следует держаться. Он многое прочел на лице Мигеля. Но слез его не видел никогда.

Он потушил каблуком окурок - с пола веером взметнулись искры - и спросил у Мигеля, почему они терпят поражения, а тот указал на пограничные горы и сказал:

- Потому что наши пулеметы там не прошли. Мигель тоже потушил сигарету и стал тихо напевать;

Четыре генерала, четыре генерала,

Эх, мама, моя мама,

Вдруг подняли мятеж...

А он, откинувшись на мешки с песком, подхватил:

К сочельнику повесят, к сочельнику повесят,

Да, мама, моя мама,

На дереве их всех...

Они долго пели, чтобы убить время. Часто бывало, как сейчас,- они стояли на часах, ничего не случалось, и тогда они пели. Они заранее не договаривались, что будут петь. И не стеснялись петь громко. Совсем как там, на берегу моря около Кокуйи, где они смеялись без причины, шутливо боролись и тоже пели вместе с рыбаками. Только сейчас они пели, чтобы подбодрить себя, хотя слова песни звучали как насмешка, потому что четыре генерала не были повешены, а сами окружили республиканцев в этом городке, прижатом к пограничной сьерре. И отступать уже было некуда.

Солнце пряталось теперь рано, часа в четыре. Он нежно погладил свое большое старое ружье с желтым прикладом и надел шапку. Повязался шарфом, как Мигель. Вот уже несколько дней, как ему хотелось предложить другу свои сапоги - они потрепаны, но еще держатся. А вот Мигель ходил в совсем ветхих альпаргатах, обмотанных тряпками и обвязанных бечевкой. Он хотел ему сказать, что сапоги можно носить по очереди: «Один день ты, а другой я». Но не решался. По морщинкам на лице Мигеля он понимал, что не надо этого говорить. Сейчас они подули на руки, ибо хорошо понимали, что значит провести зимнюю ночь на крыше. В этот момент в глубине улицы, точно выскочив из какой-то воронки, показался бегущий солдат, наш, республиканец. Он махал руками, а потом вдруг упал ничком. Вслед за ним, громыхая сапогами по разбитому тротуару, бежали еще несколько солдат-республиканцев. Гул орудий, казавшийся таким далеким, вдруг сразу приблизился. Один из солдат крикнул им: