Карлос Фуэнтес - Избранное

Я их вижу. Они вошли. Открылась и захлопнулась дверь красного дерева, шаги глохнут в топком ковре. Они закрыли окна. Шелестя, сдвинулись серые портьеры. Мне хотелось бы попросить их раскрыть, раскрыть окна. Там, снаружи,- весь мир. Там - ветер с высокого плоскогорья, треплющий черные тонкие деревца. Надо дышать... Они вошли.

- Подойди ближе, девочка, чтобы он тебя узнал. Скажи свое имя.

Хорошо пахнет. От нее хорошо пахнет. Да, я еще могу разглядеть

пылающие щеки, яркие глаза, юную гибкую фигурку, робко идущую к моей постели.

- Я... Я - Глория...

- Тем утром я ждал его с радостью. Мы переправились через реку на лошадях.

- Видишь, чем это кончается? Видишь? Как мой брат. Он тем же кончил.

- Тебе от этого легче? Ну и хорошо.

- Едо 1е аЪкоЦо...

Звонко и сладко хрустят новые банкноты и боны в руках такого человека, как я. Плавно трогается роскошный лимузин, сделанный по специальному заказу - с устройством для кондиционирования воздуха, с миниатюрным баром, с телефоном, с подушками под спину и скамеечками для ног... Ну, святой отец, каково? Там, наверху, тоже так? Небо - это власть над людьми, над бесчисленными массами людей, чьих лиц не различить, имен не запомнить: тысячи их фамилий в списках на рудниках, на фабриках, в газете. Неизвестные люди, присылающие мне поздравление в день именин; прячущие глаза под козырьком каски, когда я посещаю шахты; почтительно склоняющие голову, когда я объезжаю поместья; рисующие на меня карикатуры в оппозиционных журналах. Не так ли? Да, такое небо существует; да, и оно - мое. И это значит быть богом?

Быть тем, кого боятся и ненавидят? Да, это значит быть истинным богом. Теперь скажите, как мне спасти все это, и я позволю вам проделать все церемонии, буду бить себя в грудь, доползу на коленях до Иерусалима, выпью уксус и надену терновый венец. Скажите мне, как все это спасти, потому что во имя...

-...сына и святого духа, аминь...

Знай бубнит свое, стоя на коленях, этот чистюля. Хочу повернуться к нему спиной. Боль под ребром не дает. О-ох. Пройдет. Отпустит. Хочется спать. Опять подкатывает боль. Опять. О-хо-хо. И женщины. Нет, не эти. Женщины. Любящие. Что? Да. Нет. Не знаю. Забыл лицо. Забыл. Оно было моим, о боже, как можно забыть.

«- Падилья... Падилья... Вызовите ко мне шефа информационного отдела и репортера из отдела светской хроники».

Твой голос, Падилья; гулкий отзвук твоего голоса сквозь шипенье...

«- Сейчас, дон Артемио. Дон Артемио, есть дело, весьма срочное. Индейцы не работают. Требуют, чтобы им уплатили деньги за рубку вашего леса.

- Да? И сколько же?

- Полмиллиона.

- И все? Передайте эхидальному комиссару, чтобы навел там порядок - за то и плачу ему. Этого еще не хватало...

- Там, в приемной, Мена. Что ему сказать?

- Пусть войдет».

Эх, Падилья, не могу я открыть глаза и увидеть тебя, но могу разглядеть твои думы под скорбной маской: мол, корчится в агонии человек, зовущийся Артемио Крусом, только и всего. Артемио Крусом. Умирает этот человек, да? Вот и все. Судьба пока дает отсрочку другим смертям. Сейчас умирает только Артемио Крус. И эта смерть отодвинула чью-то другую, может, твою, Падилья... Хм.. Нет. У меня еще есть тут дела. Не торопитесь, не...

- Я говорила тебе, он притворяется.

- Оставь его в покое.

- Говорю, он просто издевается над нами!

Я вижу их издали. Их пальцы поспешно вскрывают двойное дно, с благоговением шарят внутри. Ничего нет. Но я уже шевелю рукой, указывая на дубовую громаду, на гардероб, занимающий всю левую стену спальни. Они кидаются туда, распахивают дверцы, ощупывают все костюмы на вешалках - голубые, в полоску, двубортные, из ирландской шерсти, - забыв, что это не моя одежда, что мои вещи остались в моем доме.

Передвигают впопыхах все вешалки. А я в это время даю им понять, с великим трудом приподняв обе руки, что документ, наверное, лежит во внутреннем правом кармане какого-нибудь пиджака. Волнение Каталины и Тересы доходит до предела. Они в исступлении переворачивают все вверх дном, швыряют на ковер один пиджак за другим, пока наконец не завершают обыск и не оборачиваются ко мне. Я придаю лицу самое серьезное выражение. С трудом дышу, опершись на баррикаду подушек, но не теряю из виду ни одной мелочи. Взгляд мой, должно быть, остер и алчен. Рукой подзываю их к себе:

- Вспоминаю... В ботинке... Да, да, там...

Стоит посмотреть на них, елозящих на четвереньках возле груды пиджаков и брюк, трясущих толстыми бедрами, нацеливающих на меня свои зады, непристойно сопящих над моими башмаками. Г орькое удовлетворение влагой застилает мне глаза. Кладу руки на грудь и опускаю веки.