Array Шэнь Жун - Царь-дерево

Но дальше жизнь поставила перед ним задачку, которая уже не решалась как простое уравнение первой степени. «Дело о здравице», как его назвали, произошло весной 1961 года, сразу после того, как их войсковая часть была переформирована и переброшена в Луншань, а сам он произведен в комбаты. В трех ли от гарнизона находилась деревня Лунвэй — «Хвост Дракона». В тот год в стране разразился голод, бедствие не пощадило никого. По слухам среди солдат, даже председатель Мао отказался от мяса, и они с премьером Чжоу питались кукурузными лепешками. Солдатское довольствие, однако, не урезали ни на грамм, оно так и составляло сорок пять цзиней зерна в месяц. Эта забота трогала бойцов до глубины души.

Сорок пять цзиней зерна в месяц, по понятиям простых людей, выдают только в раю! Но они ошибались, голод не миновал и военных. В те годы особенно жестоко страдали от голода районы, где крестьяне «запустили спутники» — дали «рекордные урожаи в десять тысяч цзиней с му». Большинство солдат вышло из крестьян, и в их семьях, в деревнях, доведенные до крайности люди все чаще вспоминали о райских кущах солдатского бытия! В воинские части бесконечным потоком потянулись родственники. Обеспокоенное командование вынуждено было выпустить приказ, по которому свидания с родными (не более двух человек, включая детей) разрешались раз в году, сроком не более недели. Приказ приказом, но у кого достанет духу прогнать женщину с детьми на руках! Голод не шутка! Вот и получалось, что солдатский паек стал меньше цзиня зерна в день. Бойцам стройбата, которые изо дня в день были заняты тяжелым физическим трудом — дробили камни, грузили кирпичи, крепили своды, вгоняли сваи, — тоже пришлось перейти на полуголодный паек и потуже затянуть ремни.

Голод, уродуя плоть, подтачивает и нравственную основу человеческих отношений. В прославленной «роте военного коммунизма» не осталось ничего «общего», каждый тянул себе, бойцы переругивались из-за того, что кому-то досталась порция больше, дошло до того, что на кухне выставляли контролеров от рот следить за раздачей.

Однажды под вечер они стали свидетелями сцены, которая на всю жизнь врезалась им в память. Это случилось к концу смены, когда на строительной площадке первой роты появился кашевар с корзиной хлеба. Вдруг он заметил медленно приближавшуюся со стороны деревни Лунвэй толпу женщин, стариков и детей. Их было человек сто. Усталые после смены солдаты в недоумении разглядывали процессию, которая подходила все ближе и ближе…

— Да они хотят забрать наш хлеб! — вдруг осенило кого-то.

Все всполошились, выстроились цепочкой перед корзиной, кто-то схватился за ружье.

— Стой!

— Стой! Стрелять буду!

Щелкнул ружейный затвор. Толпа не дрогнула, не остановилась, лишь слегка замедлила шаг. Смерть не страшила голодных, мелькали бесстрастные, безучастные лица, в них было мало жизни. Когда толпа подошла вплотную к цепочке солдат, из нее, в отчаянной решимости высоко задрав голову, выскочил паренек.

— Не трожь корзину, малый, кулаки у меня…

— Есть до смерти охота, хошь стреляй, хошь что…

Он бросился напролом и наткнулся на солдатский кулак. Солдаты держали фронт против толпы, разгоралась «битва за хлеб».

— Стой! — резко окрикнул дерущихся показавшийся из барака комбат Го. — Отставить оружие! Назад!

Бойцы с видимой неохотой отступили от корзины. Толпа «грабителей» замерла, словно приросла к месту. Го Цзиньтай подошел к ним, хотел что-то сказать… и не смог: спазма сжала горло. Перед ним, едва прикрытые лохмотьями, стояли мужчины и женщины, изможденные, худые как скелеты ребятишки: болезненно-желтые лица, потухшие, мертвые глаза…

Нет в мире ничего сильнее любви к жизни. Го Цзиньтай знал цену хлебу, ведь ради хлеба насущного он бросил когда-то мотыгу и ушел в армию! А как быть этим голодным, вконец отчаявшимся людям! Они не пошли громить продовольственные склады и магазины, с протянутой рукой они пришли в войсковую часть, к тем, кого считали родными.

— Дай мою порцию! — глухо сказал он кашевару.

Тот протянул ему большую, с кулак лепешку. Го Цзиньтай подошел к двум ребятишкам, которые, будто завороженные, неотрывно следили за его руками, разломил ее пополам и, наклонившись, вложил в худые, обтянутые кожей ручонки.

— Нюр! Чжур! — наперебой закричали матери. — Кланяйся дяде в ноги!

Дети, крепко прижав к себе хлеб, кинулись в ноги. Го взволнованно обнял детей, глаза его увлажнились. Не выдержав, кто-то из солдат заплакал, в охватившем всех порыве милосердия каждый молча подходил к корзине, забирал свою долю и вкладывал ее в протянутые руки. Потом солдаты, заступавшие в смену в карьере, бодро напились холодной воды из бачка и, взяв отбойные молотки и буры, двинулись в горы. В толпе крестьян послышались громкие всхлипывания и рыдания. О, человек! В нем всегда живо сострадание! Едва засветит среди голода и холода луч надежды или перепадет хоть немного тепла и еды, как оно оживает в нем. Голодные взоры увидели не только хлеб, но и мокрые от пота спины солдат, их натруженные, в кровь истертые ремнями плечи. Тяжела солдатская доля!