Array Шэнь Жун - Царь-дерево

Вот и знакомый квартал на Садовой. Дом пять, третий подъезд, квартира 303 — там живет Ли Хуэй. Он вспомнил, как пришел к ней в первый раз. Пришел смотреть те самые фотографии, которые она сняла на Тяньаньмэнь четвертого апреля и только теперь проявила. День был такой же жаркий. Дома она одна, он застал ее за обедом. На ней розовая нейлоновая блузка, и в вырезе видна грудь — ровно настолько, чтобы ничего не показать, но заставить волноваться. Она заметила его реакцию, простодушно оглядела себя и, засмеявшись, накинула какую-то кофточку. Потом подвинула ему стул:

— Ну что ты стоишь, садись поешь. У вас дома, наверное, не едят так рано? Попробуй мое произведение! В степи я научилась ездить на лошади и готовить. Вот, все эти овощи приготовила я, и вот еще. Выпей стаканчик — можешь обыскать весь свет, но такого не отыщешь.

Вино! На ее губах непонятная улыбка. Она налила в стакан красное, как кровь, вино. Лян Цисюн каким-то отсутствующим взглядом смотрел на этот стакан. Ли Хуэй, не сдержавшись, рассмеялась:

— Что с тобой? Только не говори, что ты тоже был хунвэйбином! Надо забыть эту боль и сумасшествие… — Закрыв глаза, она вдруг замолчала, как будто усилием воли заставила себя больше ничего не говорить. Но Лян Цисюн почувствовал, что из сердца ее, как клич, рвется крик и если он вырвется наружу, то огнем зажжет все вокруг.

Как часто чувства человека находятся в мучительном противоречии. Именно в таком состоянии находился Лян Цисюн. Он стоял перед дверью 303-й квартиры, сердце его, казалось, остановилось. Не было сил даже позвонить. Вдруг раздался какой-то легкий шум, заставивший его вздрогнуть. Дверь приоткрылась. На Ли Хуэй был надет белый фартук, она заметила Ляна, и в ее взгляде ему почудилась неприязнь.

— А-а, это ты. Так рано? Заходи, заходи — будешь уговаривать постричься или проинспектируешь мою папку с рисунками?

— Ты… ты откуда знаешь?

Ли Хуэй скорчила гримасу и рассмеялась:

— Ай Лимин говорила с Да Ляном. Хотела, чтобы он наставил меня на путь истинный.

Лян Цисюн не мог смотреть в ее глаза — такие яркие и такие безжалостные. Их взгляд бил в самое сердце. Он сказал тихо:

— Нет-нет, Ли Хуэй. За кого ты меня принимаешь? Ты же знаешь, как я к тебе хорошо отношусь. Честное слово…

— Нет. Можешь не надеяться… — Ли Хуэй прикрыла дверь, сняла фартук и вытерла руки. — Когда я работаю, то совсем не думаю о том, как бы стать передовиком. И не собираюсь делать себе для этого две косички.

— Но почему же…

— У меня такой характер. Я, например, вовсе не стремлюсь все время носить брюки клеш и не считаю, что именно это — эталон красоты. Почему нельзя носить то, что хочется, что-то пробовать? Почему нельзя делать свою жизнь более разнообразной? Я могу вести себя очень скромно. Разве в степи я от кого-нибудь отличалась? Не работала ради революции? А когда пришла на завод, я что, работала хуже других? Неужели я похожа на расчетливого человека? Неужели я, как многие думают, развращена и у меня только ветер в голове? Нет! Люди по-разному обо мне судят. Это их дело. А я ненавижу эту скуку, эту косность и люблю все новое, живое. Я уважаю свой труд, уважаю в себе человека…

Ли Хуэй запрокинула голову и рассмеялась:

— …А если говорить проще, я люблю себя, люблю жизнь, люблю родину и люблю стариков, которые ради этой родины жертвовали своей жизнью.

— Ты говоришь, что любишь родину?

— А что, не похоже? Что ты думаешь: я дармоедка, циник или манекен? — Ли Хуэй все более горячилась и говорила все быстрей. — Конечно, иногда на меня нападает хандра, я могу испытывать неуверенность, впадаю в тоску, пессимизм. Иногда стараюсь забыться — в музыке, книгах. Но всегда при этом помню, что я — китаянка, что есть страна, которая меня воспитала. И к этой стране у меня особое отношение. В этом источник всех моих жизненных интересов, стимул, заставляющий меня работать и учиться. Не забывай, что я дочь ветерана Восьмой армии и гораздо лучше тебя понимаю их поколение. Сможем ли мы продолжить их дело? Сможем ли стать хозяевами страны? Как говорит отец, это наш долг, но прежде, чем отвечать, мы должны поставить перед собой самые безжалостные вопросы. Вот почему я работаю ради революции, учусь ради революции, и это доставляет мне удовольствие! Нельзя допустить, чтобы старики признали наше поколение никчемным!

Слова падали тяжело, словно железные болванки, казалось, от них летят искры. Лян Цисюн стоял как столб, от волнения у него даже забурчало в животе. Он будто оцепенел и не мог вымолвить ни слова.