Наталия Соколовская - В Питере жить - от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

Сворачиваю я с Малой Щемиловки (нынешняя улица Полярников) на улицу капитана Седова, останавливает меня прохожий. «Как пройти на улицу Робинзона Крузо?» – спрашивает. Я чешу ухо, соображаю: «Какая такая улица Робинзона Крузо?» Потом резко бью себя по лбу и говорю: «Ну, конечно! Дойдете до улицы Дон Кихота, повернете с нее на улицу Дяди Степы, а там вам любая собака скажет, где улица Робинзона Крузо». «Спасибо», – благодарит прохожий и, довольный, идет, куда я ему сказал.

В одном из зеленых двориков, прячущихся за игрушечными строениями вдоль линейки проспекта Елизарова, жил мальчик на проволочной ноге. Еще на моей памяти нога у него была нормальная, отлитая из белого гипса, и все у него было как нужно – гипсовая пилотка на голове, гипсовый пионерский галстук, белые гипсовые трусы. Он стоял, гипсовыми губами играя на пионерском горне, а рядом стояла девочка, такая же гипсовая, как мальчик, – в гипсовом пионерском галстуке, в гипсовой пилотке на голове, в гипсовой пионерской юбке. Время шло, а они стояли вандалам и непогоде наперекор. Рухнул СССР, а они стояли. Ушла из жизни «Пионерская зорька», они стояли. Погасли «Ленинские искры», они стояли. Первой умерла девочка. В моем неблагополучном районе девочки умирают первыми. Ее свергли с постамента ногами пьяные выпускники ПТУ. Мальчика убить не успели, что-то их, наверное, напугало. Так он и стоял одиноко, крошился и осыпался гипс, пропали горн, пилотка на голове, отваливались куски от торса, на ноге оголилась проволока, и только гипсовый пионерский галстук, словно вплавленный, сидел на груди и, когда город спит, отсвечивал алым светом на короткой ленинградской заре.

Просто. Трое моих приятелей по сидению в Палевском садике и укачиванию неукачиваемых детей (Диккенса я читал без них) решили эту задачу так.

Скинулись по столько-то и по столько-то и купили биотуалет на троих.

Выхожу я как-то раз из метро «Елизаровская», смотрю – на выходе Завадский Андрюха. И на шее у Андрюхи плакат. А на плакате – надпись во весь плакат: «Туалет „М“-„Ж“, десять шагов направо». Я схитрил и не стал здороваться, дай, думаю, проверю про туалет. Отсчитал десять шагов направо, смотрю, Леухин Валька переминается, будто вот сейчас обоссытся. А перед ним пластиковая кабина. И при кабине на раскладном стуле Серега Мухин сидит, как сыч, и звонкой мелочью в стакане потряхивает. Я ребятам говорю: «Здрасьте!», а они смотрят на меня, как на суслика, капиталисты хреновы. «Ну что, – говорю, – поднялись на естественных потребностях человека? По домам, небось, разъезжаетесь на машине марки „форда“ и костюм себе шьете, как у лорда?» – «Типа того», – отвечают нестройно оба. Возвращается от метро Завадский, снимает с себя плакат и вручает Мухину. Тот встает, отдает Завадскому стакан с мелочью, на шею надевает плакат, меняются. Я вижу, не до меня им, при капитализме, будь он проклят, не забалýешь. Он выпивает из человека все человеческое. «А помните, как мы в Палевском…» – начинаю я, но Мухин меня перебивает. «Извини, – говорит, – работа. Приходи как-нибудь в другой раз, когда у нас клиентов поменьше. А ты прыгай, прыгай, не отвлекайся, – переключается он на Вальку, – Господь терпел и нам велел, разве не знаешь? – Снова смотрит на меня, объясняет: это он у нас живая реклама. Создает видимость очереди. Русский человек, он же как – увидит очередь, и надо не надо, а обязательно в эту очередь встанет».

Этой народной мудростью я заканчиваю свою повесть. К жизни в неблагополучном районе Бог меня приговаривал дважды. Оба раза я на Него не гневался, но смиренно проносил свою ношу. А по закону тройственности, если в одну реку ступаешь дважды, непременно ступишь в нее и в третий раз. Ну, может быть, не в нынешней форме, а скажем, дождевым облаком, похожим на небесного крокодила. Возвращусь я сюда однажды, выцежу из себя пару слезинок – то ли дождик с высоты брызнул, то ли птица сикнула, пролетая, – и кто-нибудь посмотрит с земли и раскроет над головой зонтик.

В детстве я не любила проспект Стачек.

Во-первых, когда мне было одиннадцать, я часто гуляла в парке Екатерингоф, и мне было там одиноко, скучно и грустно. Конечно, я бодрилась, залезала на верхушки высоких деревьев, а потом наконец нашла себе дурную компанию. Но все это происходило от скуки и тоски.